– Далеко ли? – спросил он меня, когда я подошла к нему. Спросил так, как спрашивает кучер барина, как наш кучер спрашивал меня, когда я забиралась в коляску, чтобы покататься по окрестностям.

– Нидер, – сказала я, – к Эспланаде. Но не сейчас. Минуточку. Ах, я так рада! Здесь совершенно невозможно поймать извозчика, – тараторила я. – Но не трудно ли будет вам обождать меня буквально две минутки. Я забыла сумочку.

– Да, да, барышня. Конечно, – сказал он. – Да, разумеется. Ждать прямо здесь?

– Да, – сказала я, – если вам не трудно, прямо здесь. За ожидание будет заплачено, но клянусь вам, это будет недолго.

– Меньше пятнадцати минут бесплатно, – сказал он. – Не беспокойтесь, барышня. Идите, берите свою сумочку и приходите. Вы живете тут?

– Да, тут, – ответила я. – Здесь наш дом.

– Зачем вас в такую поздноту на Эспланаду? – спросил он, нарочито выделывая еврейский акцент. – Чтобы такая приличная барышня и вдруг да на Эспланаду? Ой, там такие опасные молодые люди!

Я засмеялась, прищелкнула пальцами, повернулась, нырнула в эту прорезь живой изгороди, но пошла, разумеется, не к маленькому домику, который стоял передо мной (интересно, там на самом деле кто-нибудь жил? Все окна были темные, но вид был вполне уютный), а тут же свернула с тропинки направо и быстро добежала до своего дома, то есть до Гайдна, пятнадцать. Обошла его сзади. Ага, вот лестница. Вот светится мое раскрытое окно. Забраться на лестницу было труднее, чем спрыгнуть, но я уж изловчилась, поднялась, залезла в окно, посмотрела, чистые ли у меня руки. Да, лестница, как ни странно, была совсем не ржавая. Наверное, красили недавно, поэтому у меня на руках совсем не осталось следов. Почему-то я этого сильнее всего боялась – красно-бурых ржавых отметин на ладонях. Не зажигая света, со свечкой я пошла в уборную, умылась, поменяла прокладку, а старую не стала выбрасывать в мусорное ведро, а завернула покрепче в газету и положила на дно сумочки, чтобы выкинуть по дороге. Привела сумочку в порядок: портмоне, ключи от этой квартиры и от дома, и в маленьком кармашке под застежкой мой любимый велодог. Я вытащила его. В барабане не хватало одного патрона. Ну да, я ведь здесь в темноте палила в господина Фишера пару дней назад. Но оставалось пять. Это хорошо. Я расстегнула блузку снизу и сунула револьвер за пояс для чулок. Потому что, когда мы с Петером поднимались на второй этаж, было очень темно и я изловчилась незаметно вытащить его и спрятать в сумочку. Иначе был бы действительно какой-то фарс: невинная девушка с месячными, но зато с револьвером почти что в панталонах.

Но теперь я приспособила его на прежнее место и на всякий случай оставила одну пуговицу расстегнутой – предпоследнюю, вблизи пояса. Погасила свечу и теперь уже почти привычно спустилась по пожарной лестнице в кусты. Ощутила ногами землю и вдруг увидела, что в первом этаже загорелось окно нижним светом. Явно там зажгли свечку. Слава богу, вокруг дома не было насыпано никакого гравия, а была только земля, сквозь которую пробилось уже достаточно травы – ведь была уже середина мая. Я, мягко ступая, дошла до окна и отпрянула в тень, потому что окно открылось. Я услышала тонкое позвякивание занавесочных колец: отдернули штору.

– Она сумасшедшая, – услышала я голос Петера. – Совсем не красивая. Но умненькая.

– А вдруг ты в нее влюбился? – я услышала голос Анны. – В умненьких и некрасивых иногда влюбляются… Такие, как ты!

– Господь с тобой! – засмеялся он, а потом добавил: – А, собственно, кто ты такая, задавать мне такие вопросы?

– Ничего себе! – недовольно сказала Анна.

Я чуть-чуть выдвинулась из-за дерева, за которым пряталась, и увидела комнату, освещенную точно такой же свечкой в маленьком круглом подсвечнике. Наверное, это было стандартное оборудование сдаваемых здесь квартир. Петер сидел на кровати, без сюртука, в расстегнутой рубашке, забравшись с ногами, обняв колени и ухватив сам себя за локти уже знакомым мне жестом, а Анна прохаживалась по комнате, расчесывая волосы.

– Но не будем выяснять отношения, – сказала она.

– Не будем, – кивнул Петер, – хотя иногда хочется повыяснять. Ты знаешь, за эти часы, что я провел с этой безумной Адальбертой… У нее очень интересно подвешен язык и очень забавно повернуты мозги…

– Хватит про нее, – сказала Анна.

– Ну погоди ты, – сказал Петер. – Это же работа. Ты же сама мне говорила: это работа. Так вот, позволь мне договорить.

– Ну-ну, – хмыкнула Анна.

– Так вот, проболтав с ней два часа, я, смешно сказать, приобрел некоторый вкус к рассуждениям. Мне кажется, что иногда повыяснять отношения очень полезно. Вот, например, мы. Зачем мы вместе? Что мы хотим сами от себя и друг от друга в этих отношениях? Конечно, ты мне вроде как начальница…

– Я тебе старший товарищ! – сказала Анна.

– Пусть так, – сказал Петер. – Но, честное слово, когда мы с тобой встретились, я этого не знал. Я и понятия не имел, чем ты занимаешься. И вообще, тогда мы были с тобой просто кавалер с барышней, а сейчас не пойми кто.

– Ну хватит, хватит, хватит, – сказала Анна. – Полночь уже.

Она расстегнула свою блузку, сняла ее. Было тепло, поэтому она была без нижней рубашки, только в бюстгальтере. Потом она расстегнула юбку, сбросила ее, отстегнула чулки, сняла их, аккуратно сматывая вниз. И все это не садясь, а медленно прохаживаясь посередине комнаты, то отвернувшись от окна (и тогда я чуть-чуть высовывалась из-за дерева), то повернувшись к окну (и тогда я отступала на полшага назад в черную тень за толстый шероховатый ствол). Потом она отстегнула пояс, положила его на стул, сняла бюстгальтер. У нее была красивая высокая грудь.

– Иди умойся, – сказала она Петеру.

Тот встал с кровати, тоже снял сорочку, через голову стянул исподнюю рубашку – он был очень худой, жилистый и мускулистый – и вышел в уборную. Я услышала, как щелкнула задвижка, а потом полилась вода.

Оставшись одна, Анна повернулась к окну и подошла к нему, наверное, чтобы затворить его и задернуть шторы, но задержалась на несколько секунд, стоя у подоконника. Ночной ветер овевал ее голое тело. Ей было приятно. Она подняла руки вверх – локти вперед, а ладони положила себе на макушку. У нее были выбритые подмышки. Соски затопорщились – от прохлады.

Мне захотелось провести по ее соскам тыльной стороной ладони. Похотливо, но вместе с тем презрительно. Мне иногда снилось, что я мужчина и выбираю в публичном доме девку, проститутку. Провожу тыльной стороной ладони по ее груди и чувствую костяшками пальцев нежно грубеющие торчащие соски.

Может быть, я громко вздохнула. Анна всмотрелась в темноту. В то самое место темноты, где стояла я.

Я вытащила револьвер из-под блузки, вышла из-за дерева, шагнула к ней и выстрелила ей в упор в правый глаз. Я только успела увидеть огромную страшную дыру на ее лице. Она рухнула, как вспоротый мешок – то есть осела на пол, и только потом я услышала, как она стукнулась затылком об деревянный пол. Звука выстрела я не слышала. Или не запомнила. Даже удивительно. Я не стала заглядывать в окно, любоваться, как кровь вытекает на пол вместе с ее мерзкими мозгами. Я сунула револьвер на место, застегнула пуговицу и побежала к извозчику.