отброшена на 50 лет назад – к доквантовой эре[1237]. Тем не менее борьба с «физическим идеализмом» и «космополитизмом» на этом не закончилась, она продолжалась до середины 1950-х годов[1238].

«Герои» борьбы с космополитизмом в самиздате

Начавшаяся после войны кампания по укреплению советского патриотизма, преодолению низкопоклонства перед Западом, к концу 1948 года стала приобретать заметно выраженный антисемитский оттенок. Происходило это, как отмечалось выше, не только по субъективным, но и по объективным причинам. Их широкая представленность в советской интеллигенции и активное участие в политической и идейной борьбе по разные стороны баррикад давали основания для жалоб на их опасное «засилье» в политической и культурной жизни, на национальные «перекосы», «кадровое неблагополучие», «засоренность кадров» в различных учреждениях и организациях. В частности, к произведениям антисемитского характера относят фельетон С. Васильева «Без кого на Руси жить хорошо», подготовленный для печати в журнале «Крокодил», но не увидевший света в 1949 году, видимо, в связи с затуханием кампании. В фельетоне, получившем широкую известность благодаря «самиздату», срифмованы фамилии всех основных фигурантов кампании по борьбе с космополитизмом.

Сергей Васильев: Без кого на Руси жить хорошо

В каком году – рассчитывай,

в какой Земле – угадывай,

на столбовой дороженьке

советской нашей критики

сошлись и заслословили

двенадцать злобных лбов.

Двенадцать кровно связанных,

Нахальницкой губернии.

уезда Клеветничьего,

Пустобезродной волости,

из смежных деревень:

Бесстыжева, Облыжева,

Дубинкина, Корзинкина,

Недоученка тож.

Сошлися – и заспорили:

где лучше приспособиться,

чтоб легче было пакостить,

сподручней клеветать?

Куда пойти с отравою

всей дружною оравою —

в кино, в театр, в поэзию,

иль в прозу напрямик?

Кому доверить первенство,

чтоб мог он всем командовать,

кому заглавным быть?

Один сказал: – Юзовскому!

А может, Борщаговскому? —

второй его подсек.

А может Плотке-Данину? —

сказали Хольцман с Блейманом.

Он, правда, молод, Данин-то,

но в темном деле – хват!

Субоцкий тут натужился

и молвил, в землю глядучи:

– Ни Данину, ни Левину,

ни Якову Варшавскому

я первенства не дам!

Хочу я сам командовать

такою шайкой-лейкою,

хочу быть главным сам!

– Ужо, куда отважился! —

вскричал Малюгин яростно.

– Не быть тебе начальником,

ни в жизнь не допущу!

– А ты молчал бы, выродок! —

Малюгину вдруг Трауберг,

как ножик под ребро.

– Уж лучше Бояджиева

иль Оттена бывалого

заглавным посадить!

Нашелся, тоже, выскочка,

ублюдок, прости, господи,

тьфу, пакость, драмодел!

Космополит, он смолоду,

как старый бык: втемяшится

в башку какая блажь —

колом ее оттудова

не выбьешь: упираются,

всяк на своем стоит!

Такой скандал затеяли,

что думают прохожие,

советские читатели:

чай, клад космополитики

тут делят меж собой?

Идут и чертыхаются,

цитатами бодаются,

что дале, то сильней.

За спором не заметили,

как село солнце красное,

как дверь гостеприимная

открылась в ВТО,

как в «Литгазете», в «Знамени»

и в «Новом мире» в сумерках

заснули сторожа.

– Давай сюда! – с оглядкою

друг другу шепчут странники.

– Скорей, скорей сюда!

Кто на чердак ударился,

по дымоходу снизился,

кто в дырочку, кто в щелочку,

кто по трубе в окно.

Кто по верху вскарабкался,

кто внутрь прорвался по низу,

кто проскользнул ужом.

– Потом, – решили странники, —

потом старшого выберем,

не время тут артачиться,

кто будет главным значиться,

доспорим опосля!

Как порешили странники,

охальники-бездомники,

так сей же час и сделали:

один проник в кино,

один на шею прозы сел,

другой прижал поэзию,

а остальные спрятались

в хоромах ВТО.

И зачали, и почали

чинить дела по-своему,

по-своему, по-вражьему,

народа супротив.

Юродствовать, юзовствовать,

лукавить-ненавистничать,

врагам заморским на руку,

друзьям Руси на зло.

У каждого начальника

по пять лихих сподручников,

по восемь заместителей,

по десять холуев.

Один бежит за водкою,

второй мчит за селедкою,

а третий, как ужаленный,

летит за чесноком.

За дегтем двое посланы,

за сажей трое выгнаны,

а четверо с ведерками —

за серной кислотой.

– Зачем нам проза ясная?

– Зачем стихи понятные?

– Зачем нам пьесы новые,

спектакли злободневные

на тему о труде?

– Подай Луи Селина нам,

подай нам Джойса, Киплинга,

подай сюда Ахматову,

подай Пастернака!

– Поменьше смысла здравого,

а больше от лукавого,

взамен двух тонн свежатины

сто пять пудов тухлятины

и столько же гнильцы.

Один удар по Пырьеву,

другой удар по Сурову,

два раза по Недогонову,

щелчок по Кумачу.

Бомбежка по Софронову,

долбежка по Ажаеву,

по Грибачеву очередь,

по Бубеннову залп!

По Казьмину, Захарову,

по Семушкину Тихону,

пристрелка по Вирте.

Статьи строчат погромные,

проводят сходки темные,

зловредные отравные

рецензии пекут.

Жиреют, припеваючи,

друг другом не нахвалятся:

– Вот это мы! Молодчики!

Какие гонорарищи

друг другу выдаем!

Спешат во тьме с рогатками,

с дубинками, с закладками,

с трезубцами, с трегубцами

в науку, в философию,

на радио, и в живопись,

и в технику, и в спорт.

Гуревич за Сутыриным,

Бернштейн за Финкельштейном,

Черняк за Гоффенштефером,

Б. Кедров за Селектором,

М. Гельфанд за Б. Руниным,

за Хольцманом Мунблит.

Такой бедлам устроили,

так нагло распоясались.

вольготно этак зажили,

что зарвались вконец.

Плюясь, кичась, юродствуя,

открыто издеваяся

над Пушкиным самим,

за гвалтом, за бесстыдною,

позорной, вредоносною,

мышиною возней

иуды-зубоскальники

в горячке не заметили,

как взял их крепко за ухо

своей рукой могучею

советский наш народ!

Взял за ухо, за шиворот,

за руки загребущие,

за бельма завидущие —

да гневом осветил!

В каком году – рассчитывай,

в какой земле – угадывай,

на столбовой дороженьке

советской нашей критики

вдруг сделалось светло.

Вдруг легче задышалося,

вдруг радостней запелося,

вдруг пуще захотелося

работать, во весь дух,

работать по-хорошему,

по-русски, по-стахановски,

по-пушкински, по-репински,

по-ленински, по-сталински,

без устали, с огнем.

Писать, душою радуясь,

творить, сил не жалеючи, —

и все во имя Родины,

во имя близкой, завтрашней

зари коммунистической,

во имя правды утренней,

во имя красоты[1239].

С 1954 года широкую известность приобрел сонет-эпиграмма Э. Г. Казакевича, созданный по случаю ресторанной драки между А. А. Суровым, автором скандально известных пьес «Зеленая улица» (1947), «Рассвет над Москвой» (1950), и М. С. Бубенновым, автором военного романа «Белая береза» (1947–1952; критиковался позднее как пример так называемой теории бесконфликтности). Поводом для драки стало «малодушие» драматурга, позорно отступившего, по мнению собутыльника, с «правильных» позиций в национальном вопросе. Приводим этот своеобразный памятник эпохи – эпиграмму, имевшую варианты едва ли не к каждой строчке:

Суровый Суров не любил евреев,

На них всегда и всюду нападал.

Его за это порицал Фадеев,

Хоть сам он их не очень уважал.

Когда же Суров, мрак души развеяв,

На них кидаться чуть поменьше стал,

М. Бубеннов, насилие содеяв,

Его старинной мебелью долбал.

Певец «Березы» в ж… драматурга,

Как будто в иудея Эренбурга,

Столовое вонзает серебро…