Мрак обнял Таргитая за плечи, повел на веранду и что-торассказывал. Черные как смоль волосы исчезли на фоне темного неба, зато золотыеволосы Таргитая горели как пропитавшиеся солнцем.

Олег с тоской смотрел вслед.

— Что я делаю? — вырвалось у него шепотом. —Как получилось… где я повернул, что моя позиция… и позиция Бога… совпали?

Мягкие пальцы коснулись его лба. Юлия, оставив сковородкипод присмотром таймера, опустилась рядом. Серые глаза смотрели с любовью иучастием.

— О чем ты? — спросила она тихо, — У тебябред?.. Бог — это что-то старое, мрачное, строгое… Правда, такое же занудное,как и ты, но ты молод… а чем бы ты ни был сейчас болен… не отрицай, я вижу, этоизлечимо, я уверена. Нужно только добраться до цивилизации, до хорошей больницы.

Он с усилием улыбнулся:

— Почему бог должен быть обязательно старым имрачным?.. А, таким представляют. Ну, тогда посмотри на во-о-он те портреты…

Юлия поняла, что он пытается ускользнуть от разговора освоем недомогании и о странно появившемся госте. Подняла взгляд на раскрытуюдверь в комнату. В широкий проем видна стена, портреты в массивных рамах идутнескончаемой чередой, не все персонажи с длинными седыми бородами, но всевеличественные, важные, отцы нации, мудрые и всепонимающие отцы…

— И кто они?

— Этот величавый старец с мудрым взором, — сказалОлег, — вовсе не был таким, когда в двадцать четыре года сформулировалсвою теорию относительности. Правда, говорят, он ее целиком или частью спер уфранцуза Пуанкаре… Да и второй мудрый старец не был им, когда бравымартиллерийским офицером, дуэлянтом и картежником писал Севастопольскиерассказы… Даже этот парень, который у тебя на кресте, — какая сквернаяштамповка, — в свои так называемые скрытые годы… ну, до тридцати лет,когда вдруг стал пророком, знаешь кем побывал? Нет, лучше не знать… Слабыедуши, а их большинство, могут впасть в искушение…

— Искушение?

— Ну да. Найти оправдания для своих… для себя, словом.

— А кем он… был?

— Нет, обойдешься… Ведь зачем из жизней великихубираются эти житейские мелочи? Зачем на портретах такие величавые, чтопомереть со смеху тем, кто их знавал в жизни? Потому что человечек легчекатится вниз, чем карабкается вверх. Брякни толпе в сто человек, что Некрасовбыл бабник и картежник, так все возликуют: ага, и этот такой же, как и мы!Только двое из этих ста призадумаются: ежели он пил да по бабам, но стал такимвеликим, то, может, и нам попытаться сделать что-то нужное для общества?Остальные девяносто восемь запьют еще больше: классики пили, и нам можно…

— Понятно, — пробормотала она, засыпанная докончиков ушей такой лавиной, — но… насчет бога?

Олег скупо улыбнулся:

— Не знаю, стоит ли говорить… Дело в том, что парняга,который появился так неожиданно… бог. Ты зашла в комнату, когда он в носуковырялся? Все равно он — бог.

Она отшатнулась:

— Олег! Ты мне всякую лапшу на ухи вешал, но это… этоуж чересчур! Бог — это… это… Я даже не знаю, что такое…

Она задохнулась от негодования, закашлялась так, что слезыбрызнули из глаз. Олег легонько постучал по спине, погладил, чувствуя тихуюжалость, когда кончики пальцев пробежали по выступающим, как у голодного щенка,позвонкам.

— Я тебе скажу, — шепнул он. — Бог — этоТворец. Который сотворил Великое!.. От творцов не требуется, чтобы они творилиежечасно, ежесекундно. Достаточно сотворить шедевр один раз в жизни. Эйнштейнвсю остальную жизнь — до-о-о-лгую! — ни черта не делал, только стригкупоны. Но об этом молчим. Почему? Не стоит разочаровывать обывателя. Обывательне поймет, ему нужно нечто сверкающее и незапятнанное. Обыватель не сможетпростить одухотворенной сверкающей балерине страшный позор, что та за кулисамибежит в туалет, снимает трусики, срет, как простая грузчица, как просточеловек, даже бумажкой подтирает зад… Если хочешь, вот еще одно определениебога: бог — это тот, кто сумел создать нечто, намного превосходящее его самого.Создать шедевр, глядя на который сам изумляется: Неужели это создал я, обычнотакой тупой и ограниченный?

Юлия с недоверием посмотрела на веранду. Сквозь тонкуюзанавеску видно было две могучие фигуры. Пришелец сиротливо прижимался плечом кмогучему Мраку.

— И что же он… создал?

Олег сказал с досадой:

— Да глупость он создал!.. Сам дурак, дурацкое исоздает. Но что делать, если мир пока только дурацкое понимает и заглатывает?..Ну, умное тоже воспринимает… иногда, но умное — крупицами, да и то не весь мир,а отдельные умники, а вот массы… массы слушают нашего Тарха раскрыв рот!

— Что же он создал? — снова спросила Юлия.

— Песни, — ответил Олег зло. — Просто песни. Безвсякого ума и смысла. Без всякой логики и… Э, черт бы его побрал! Помнишь, я утебя что-то намурлыкивал? Привязалось такое, что и за пять тысяч лет неотвяжется… Так вот этот придурок сочинил ее при мне. Это было очень давно, мытолько-только вышли из Леса…

Юлия с великим почтением повернулась, смотрела неотрывно намолодого… нет, теперь уже моложавого человека. Мелькнула мысль попроситьавтограф.

— Эх, Олег, — прошептала она, — ты правда непонимаешь?.. Его песни делают людей добрее, лучше. Они меняют людей изнутри.Они не добавляют ума или знаний… но человек, слушающий его песни, может броситьавтомат и взять в руки твой гребаный учебник математики…

— Фиг он возьмет, — огрызнулся Олег, но в голосеЮлия уловила колебание.

С веранды послышались шаги. Мрак вел Таргитая, похлопывал,обнимал, иногда тискал с медвежьей грацией. На кухне усадил за маленькийстолик, сел напротив и, навалившись локтями на край, занял почти половину.

— Ну-ну, давай дальше. А что потом, после мельницы? Ябы рассказал про свои приключения, да рассказывать нечего. У Олега и тострастей больше! А вот ты… Где был в последнее время? Что происходило, чтозрел?

Таргитай рассеянно посматривал по сторонам. Чистые голубыеглаза остались такие же ясные, как и в первый день, когда они вышли из Леса. Илицо такое же детское, в то время, как вон у Олега уже твердые складки у рта,на лбу глубокая морщина, а от вечного испуга не осталось и следа.

— Не знаю… Просто бродил. Иногда под ногами горелпесок… только не золотой или серый… а… нет, такого слова не придумано. Он токак вода, то подобно льду, то… другой раз я плавал как рыба… но не в воде, а…Олег это умно называет газовыми гигантами, хотя никаких гигантов я там не зрел…Бывал я на краю Тьмы… не той тьмы, когда ночь без луны, а большой… когда вперединичего… Я летел на волне тьмы, простой тьмы, а та Тьма отступала, исчезала…Уходил я вовнутрь малого камешка, даже в песчинку, все глубже и глубже, пока неначинали плясать и дрожать, как припадочные, малые песчинки… из которых состоитта первая песчинка… Я зависал в черноте… потом появлялись звезды… такиемахонькие!.. я их мог в горсть набрать сколько угодно… если бы не были такдалеко одна от другой… а потом разбегались все дальше и дальше… Затем звездочкистановились агромадные!.. Я проваливался в них… пока снова в песчинку… впустоте… снова звездное небо… И так много раз!.. Я видел, как звезды рождалисьиз такой малости, когда одна малая песчинка… ты даже не можешь представить,насколько малая, сталкивалась с другой, что неслась навстречу… и тогдавспыхивала такая агромаднейшая звезда, что я даже не знаю… Я не мог понять, какэто получается, ходил обратно, смотрел, как эти две песчинки, что меньше всякихпесчинок, летят навстречу друг другу… как лоб в лоб… и как получается такаяжаркая звезда, что сжигает все вокруг… Веришь ли, раз десять ходил обратносмотреть. Ну, когда песчинки лоб в лоб! Но так и не понял…