– Я не боялся!

– Да-да… ваши чувства были сложнее… – спохватился Горчаков.

– Да, они были трудные, я потом много думал… мне непросто сейчас извиняться… Даже… – Белов замялся. – Ну, в общем, это все непросто, но тогда я вел себя погано! Я это должен был сказать. Это не касается моего отношения к Сталину.

Оба молчали, глядя в огонь.

– Тут вы правы, Сан Саныч, я не смогу разделить ваших чувств. Не обижайтесь, у меня за плечами моя жизнь, – Горчаков отмахнулся от гудящих комаров. – Я, кстати, видел его близко. Сталин вручал мне премию ВСНХ за норильские месторождения, это было в двадцать девятом году. Тогда он был просто одним из руководителей государства… можно сказать, одним из нас, в те годы мы еще верили в равенство и братство, рвались строить страну. Я его хорошо запомнил – маленький, меня прямо поразило, какой маленький, и маленькие же, черные… недоверчивые глазки. И еще рябой, очень рябой… Ничего, что я это рассказываю? Если вам неприятно, я не буду.

– Вы говорите, что рвались строить… – Сан Саныч не закончил фразу и напряженно замолчал.

– Ну да, мы горели, мне кажется, намного ярче, чем вы сейчас. Нам ничего не надо было, только работать, строить… это был единый, главный порыв. Были, конечно, и такие, кто понимал, что происходит, но в моей, например, семье считалось, что все это неизбежные перекосы. После таких масштабных изменений жизни иначе и быть не могло и скоро пройдет.

– Значит, вы шли за Лениным. Конечно, Ленин важнее для революции, я думал об этом, но… я вырос при Сталине, мы всю войну провели с его именем! Он для меня победитель, и то, что он наш вождь, это справедливо! Это не может быть по-другому!

Горчаков молчал нахмурившись. Потом поднял глаза на Белова:

– Я сидел в тюрьме со старыми партийцами. Это были чудесные, по-настоящему замечательные люди. Они работали и с Лениным, и со Сталиным. Хорошо знали их лично… – Горчаков напряженно замолчал. Теперь в его лице появилось тяжелое упрямство. – Сан Саныч, боюсь мы не поймем друг друга.

– А за что вас посадили?

– Вы хотите знать приговор суда?

Сан Саныч молчал, не понимая.

– На суде меня назвали членом фашистской террористической организации и обвинили во вредительской деятельности по сокрытию месторождений полезных ископаемых, – Горчаков внимательно смотрел на Сан Саныча. – Все обвинение держалось на показаниях одного человека, мы с ним даже не были знакомы. Он оговорил многих, на очной ставке ни говорить, ни стоять не мог, только кивал, его всего трясло – страшное было зрелище. Собственно, суда и не было. Несколько непонятных людей за час решили судьбу шестнадцати человек. Суд надо мной занял меньше десяти минут. Я им был не интересен, будь их воля, они не задали бы мне ни одного вопроса, а решили бы все за две минуты – сколько нужно времени, чтобы поставить подписи на нескольких бумажках?! Мне дали десять лет, а девять человек из шестнадцати были расстреляны. Эти непонятные люди за десять минут решили, что их надо расстрелять! – Горчаков замолчал, глядя в огонь. – Расстрелянные ничем не отличались от приговоренных к срокам, я не знаю, почему убили именно их… по алфавиту? Или по лицам, просто их лица не понравились и их убили.

– У меня товарища год назад арестовали. Я ходил к нашему особисту, он ничего не сказал, вообще не стал разговаривать. Что все это может значить?

Горчаков неторопливо покуривал.

– Год следствия – это похоже на «пятьдесят восьмую»… Вы уверены, что он еще не осужден?

– Не знаю, от него нет вестей. А у вас следствие долго шло?

– Пять месяцев. Здесь нет никаких закономерностей, некоторых быстро пропускали, а бывало и по два года сидели. Надо искать знакомых в органах. Иногда это помогает, но можно и нарваться.

– А выпустить могут? Просто выпустить?

– После года вряд ли… хотя и так бывало.

Сан Саныч надолго замолчал, Горчаков подбросил еще дров. Короткая ночь кончалась, едва заметно забрезжил рассвет.

– Что мне его отцу сказать? Он бакенщик, тут недалеко. Трое детей маленьких…

Горчаков смотрел непроницаемо, ничего не было во взгляде.

– Меня это больше всего бесит! – Сан Саныч сломал сучок в руках. – Если виноват – скажите в чем! Пусть все знают! Почему ничего не говорят? Что за тайна?

– Давненько я не обсуждал работу органов.

– Да? – удивился Белов. – А у вас об этом не говорят?

– В лагере – нет. В тюрьме дела друг друга разбирают. Там люди еще верят в справедливость. А в лагере все такие же, как и ты, все всё уже поняли.

Сан Саныч его не слушал, думал о чем-то напряженно, повернулся:

– Если ты не виноват и говоришь следователю правду… ее же можно проверить?!

Горчаков с удивлением, а скорее с сожалением смотрел на Сан Саныча.

– Я боюсь, не смогу этого объяснить, – он поскреб щетину. – Там нет никакой справедливости и никого не интересует правда.

– Но почему вы так говорите? – нахмурился Белов. – Так не может быть, зачем же следствие?

– Послушайте, Сан Саныч, меня обвинили, что я фашист и скрыл месторождения. Ну какая в этом может быть правда? Когда я попытался настаивать, что я открыл, а не скрыл и что у меня за эти месторождения премия ВСНХ, я лишился пары зубов!

Замолчали. Каждый думал о своем. Огонь тихими рыжими лохмотьями улетал в темное небо. Река незаметно, почти бесшумно уплывала и уплывала в темноту.

– Я не знаю, как помочь вашему другу, у людей, которые им занимаются, нет правил. Они мордуют тебя любыми способами, пока ты все не подпишешь!

Сан Саныч его не слышал. Поднял упрямо голову:

– Я пойду и потребую, встану на общем партийном собрании и при всех потребую честного разбирательства!

Горчаков все смотрел в огонь, только мелко, как будто несогласно качал головой.

– Если вы встанете на общем собрании, вас посадят.

– Давайте выпьем, – Сан Саныч решительно достал фляжку из воды.

– Давайте… Я знал одного енисейского капитана. Он сильно постарше был, но вы с ним похожи чем-то. Мы работали санитарами на Красноярской пересылке…

– Санитарами? – удивился Сан Саныч, наливая в кружки. – Как его звали?

– Николай Александрович Саламатин.

– Да, я знаю, он из старых капитанов, заслуженный, а что с ним случилось?

– Он погиб очень нелепо, новичок был в лагере. Он, кстати, уже на этапе, на пересылке был, а приговора своего не знал. Его зарезали урки, хотели снять форменный китель, а он не дал.

– И вы не заступились?

– Меня не было рядом… но… не знаю, заступился ли бы. Может быть, надо было отдать…

– А что, надо все им отдавать?! – Белов смотрел напряженно, забыв о выпивке.