– Так, – подтвердил Раковкин, почесывая бородку.

– А теперь, выходит, все наши годы и старания и все труды – псу под хвост? И мы и наши методы устарели.

– Объективно, – Раковкин уловил главную мысль друга и уже не «плавал» в вопросе, улыбнулся. – Ничего не поделаешь, закон жизни!

– А кому он нужен, закон жизни? – Вутятин, оказывается, лишь подступал к самому главному. – Кому? Тебе? Мне?

– Государству прежде всего, – Раковкин поднял свой бокал и повторил, как тост: – Государству прежде всего! За наше государство!

– Живешь ты газетными понятиями, – Вутятин накрыл ладонью свой бокал. – Государству, может быть, и нужно, хотя я и не совсем в том уверен. Не совсем! Государство пока без грошей, а те, что есть, вкладываются сам знаешь куда. Не до касситерита ему сейчас! А касситерита этого самого понарыли в соседней стране столько, что по самое горло завалиться можно, бери сколько хочешь, только заказывай. Что, кстати, и делает наше государство. А что касается самого месторождения в Мяочане, то стоит ли так стремительно форсировать разведку? При умной голове там два десятилетия жить можно, катаясь как сыр в масле. И государство будет вполне довольным. Так, кстати замечу, и предлагает наш общий друг Вадим.

– Мудрость не шибко большая, – Раковкин снова поднял бокал. – Давай-ка лучше выпьем.

– Нет, погоди! – Вутятин отставил свой бокал подальше. – Тут на трезвую башку надо втолковывать. Чтоб хоть сам себя и меня пожалел, да других, у которых семьи. Он со своим талантливым проектом очень опасный человек, скажу я тебе откровенно. Ты на минуту представь себе, что будет, если проект примем и утвердим?

– Да ничего особенного! – Раковкин нарочито возражал, не соглашался, хотя в душе давно понял и поддерживал друга.

– Нет, будет! И очень особенное! Всех нас также заставят таким манером вертеться и напрягаться из последних сил. Во всех экспедициях!

– Да при чем здесь другие?

– При том самом. Наш темп, сам ритм жизни придется изменять, все будем вынуждены равняться на передовую экспедицию, – Вутятин с неприязнью произнес «передовую экспедицию». – И энтот сопляк с институтской скамьи, который без года с неделю руководит, станет задавать нам этот самый ритм. Понятно? Тут, брат, сама стратегия, а не только сегодняшняя тактика. Надо давить опасность в самом зародыше. Пускай повертится, как все мы, пусть с наше повкалывает, и многое станет ему понятным. Забегание вперед опасно! Вот где собака зарыта, – и, передохнув, сказал коротко: – Топи кутят, пока слепые, пока гавкать не научились.

– Талант гробим.

– Может быть, гробим. Но только на время. А себя спасаем. Отводим от себя опасность, – Вутятин взял бокал и поднял. – У нас выбора нет. Жизнь диктует. Давай за жизнь!

Выпили молча. Закусывали, и каждый думал о своем. Вутятин почему-то вспомнил документы, связанные с Мяочаном. Он их сегодня смотрел, и они невольно запали ему в память. У него из головы не выходило странное сочетание несчастливых дней и чисел: приказ о создании экспедиции имел порядковый номер тринадцать, был подписан тринадцатого января. Вутятин не поленился заглянуть в старый календарь, он их сохранял, и с удивлением обнаружил, что тринадцатое января пятьдесят шестого года вдобавок ко всему было еще и понедельником… Вот и мается экспедиция ни за что, ни про что… Идет сплошной кордебалет… Все у них складывается не так, как у людей. Ну, скажите на милость, как не верить приметам?

А Раковкин думал о тех невеселых сообщениях из Солнечного, которые ему по секрету, конечно, перед самым концом рабочего дня передал радист управления: за самовольно открытую школу Казаковскому влепили на бюро райкома выговор. А мы еще и проект зарубили… Раковкин вертел в руках пустой хрустальный бокал, на дне которого, отражая яркий свет ресторанных люстр, искрилась золотистая капелька коньяка. Громко играл оркестр, и на небольшой площадке перед сценой, толкаясь, в тесноте танцевали изрядно захмелевшие мужчины и женщины. Светловолосый моряк и две грудастые девицы, извиваясь телом, двигали ритмично руками и чуть согнутыми в коленях ногами, исполняя модный заграничный танец с коротким названием «твист»…

– Ну что приуныл, дружище? – откуда-то издалека, сквозь грохот оркестра и шум голосов донесся до Раковкина голос Вутятина, и он как бы очнулся.

– Не переживай за молодых, у них все еще впереди! – философствовал Андрей Данилович, разливая из бутылки остатки напитка. – Давай дернем за наше с тобой будущее! Не так много его у нас с тобой осталось.

– За будущее? – спросил Раковкин и грустно покачал головой. – Будущее – категория слишком неопределенная… Единственная неопределенная категория, в которую все еще почему-то продолжают верить люди…

Миновав скалы, Вакулов и промывальщик, сгибаясь под тяжестью рюкзаков, поднялись на взгорье. Отсюда открывался прекрасный вид. Внизу – зеркальная гладь озера, оно было бездонно голубым, как небо, искрилось перламутровыми блестками, а дальше, к противоположному далекому берегу, становилось темным, отражая вверх ногами и деревья, и скалы, и вершину сопки.

– Короткий передых, – сказал Вакулов, прислоняясь спиной, вернее, своим рюкзаком, под завязку набитым образцами и походной поклажей, к шершавому стволу крупной ели.

Филимон согласно кивнул и пристроился у молодой пихты. Она пружинисто отстранилась, принимая на себя всю его тяжесть. Расставив ноги, Филимон вынул из кармана кисет и свернул «козью ножку». Затягиваясь дымом, он, казалось, слушал молчание окружающей природы.

Было на редкость тепло и тихо. День подходил к своему завершению, и солнце ласково смотрело на долину. Кругом стояла глухая, нежилая тишина. Природа, казалось, замерла и тоже отдыхала. Нигде и ничто не шевелилось – ни травы, ни листва на деревьях. Лишь в отдалении на посветлевшей желтеющей осине беззвучно трепетала листва и по ней наплывами струился солнечный свет. На земле – под ногами и на кустах – густые теневые слитки, разделенные нестерпимо яркими солнечными полосами и четкими оранжевыми пятнами света.

Если бы не тропа, по которой им еще шагать и шагать до базового лагеря, ничто бы не напоминало им о присутствии человека. Да и тропу сначала проторили дикие олени и сохатые, а уж потом по ней пошли люди. Тропа уходила в таежную чащу и звала вперед. Вакулов улыбнулся ей. Еще совсем недавно, в маршруте, бывало, выйдут они на торный звериный след, сразу как бы вдвойне легче шагалось, не шли, а почти отдыхали. И так не хотелось сворачивать с той звериной тропы, так не хотелось, но все ж приходилось – маршрут есть маршрут, отклонения не допускались. А сейчас тропа вела к лагерю, она радовала и звала. Остался последний переход, считаные километры одиночества.

Вакулов стоял расслабившись, привалившись к стволу, и рассеянно смотрел на начало жизни не на шутку серьезных молодых пихточек. Они тянулись вверх, к солнцу, пушистые в своей мягкой, похожей на нежный мех, зеленой хвое, торопясь стать взрослыми и самостоятельными. Вакулов улыбнулся им. Природа была ему родной и близкой. Слушая ее живую тишину, Иван забывал обо всем, забывал о себе, о границах своего тела и, казалось, сливался с ней в одно целое, становясь неразрывной частью Всесущего. В такие минуты, чем-то похожие на сон наяву – только то было скорее не сном, а пробуждением, пробуждением его внутреннего духовного естества, пробуждением не в утро, а в вечность бытия, – ему многое открывалось и он постигал странные вещи. Вакулов как бы заново постигал сущность окружающего его мира, такого знакомого и привычного. Все вокруг него было живым: и деревья, и горы, и вода, и небо. У каждого из них была своя судьба и свое предназначение. Он живую душу деревьев постигал, сущность огня, и это был скорее некто, чем нечто, но все же не сам живой дух, а скорее дыхание живого духа. Проникая мысленным взором в жизнь деревьев, он догадывался, что есть судьба у людей и есть судьба у деревьев. Они, те судьбы, в чем-то схожи.