– Ты мне мозги не пудри, отвечай прямо, – гудел в телефонной трубке голос Мальцева. – Штатное расписание на школу имеешь?

– Пока нет, – ответил Казаковский.

– Что значит – пока? Нет у тебя штатного расписания по школе. Никто его не утверждал. И сметы расходов нет. Вот и получается сплошное нарушение порядка. Одним словом – партизанщина! А за это ответ держать придется тебе лично. – И, сделав паузу, снова загремел: – Ты получал из района бумагу? Почему не выполняешь распоряжение? Тут у меня в кабинете находится начальник районного отдела народного образования. Милая женщина, она вся извелась из-за ваших партизанских фокусов, поскольку несет персональную ответственность за все образование по району.

Казаковский встречался с этой «милой женщиной». И не один раз. Непробиваемая как броня и бесчувственная до каменной прочности. Ее нисколько не тронули доводы геологов, что их дети мучаются с ежедневными поездками. Она с удивительным упорством, достойным лучшего применения, стояла на своем: школа в Солнечном незаконная, значит, ее следует закрыть.

– Этой милой даме посоветуйте, Виктор Григорьевич, не слать бумаги, а приехать к нам в Солнечный самой, посмотреть и убедиться, что никаких нарушений школьной программы не делается. Да попутно хорошо бы ей подсказать и помочь, поделиться опытом с нашими педагогами. Не так уж часто в районе строятся новые школы, – ответил Казаковский. – А сегодня мы торжественно открыли свою школу. Вот поэтому и не послали автобусом детей вам в город.

– Не срывай кампанию по народному образованию. Анархии у себя в районе мы не допустим! Так что придется тебе самозваную школу сегодня же закрыть и готовиться на бюро райкома, где тебе, будь уверен, второй выговор уже обеспечен.

Первый выговор Казаковский получил летом, во время сенокоса. Геологоразведочная экспедиция по разнарядке райкома партии, как и остальные промышленные организации района, выделила людей на заготовку сена. Может быть, даже больше, чем другие. И транспорт для перевозки сена. Хотелось помочь району в заготовке кормов, хотя у себя в экспедиции дел невпроворот: полевой летний сезон в полном разгаре, каждый человек на учете. Да к тому же только начали закладывать вторую штольню на Фестивальном, а там хлынули неожиданно подземные воды… Одним словом, своих забот было по горло. Естественно, на заседании бюро райкома Казаковский не смог точно назвать цифры по сенокосу. «Сколько у тебя людей выехало, знаешь?» – спрашивал Мальцев. Казаковский назвал количество командированных, мысленно вспоминая, как их персонально каждого по одному с превеликим трудом выделили из штолен, буровых, конторы, ремонтных мастерских… «А сколько вчера вышло на поле?» – допытывался секретарь райкома. Этого Казаковский не знал. «А сколько они накосили?» – бил вопросами Мальцев. И этого Казаковский не знал. Он надеялся, что такие сведения в райком должны были бы поступать непосредственно из колхозов, с мест заготовок сена. И об этом сказал вслух.

Тогда и взорвался Мальцев. Нет, он не кричал своим мощным хрипловатым басом, даже особенно не повышал голоса. Он встал из-за стола, прошелся по кабинету. Рослый, седоволосый, озабоченный, и на его суровом крупном лице, изрезанном морщинами, можно было читать сплошное недоумение и негодование. Он встал напротив Казаковского и выпалил: «Если сам начальник ничего не знает, – он убийственно подчеркнул голосом слова ‘‘сам начальник’’ и ‘‘не знает’’, – то уже одно это показывает, как он относится к выполнению партийного задания! Предлагаю за халатное отношение к важному государственному мероприятию объявить товарищу Казаковскому выговор!»

Все тогда как-то сразу притихли. Никто ему не возразил из членов бюро райкома. Казаковский где-то подспудно чувствовал, что создавшаяся неблагоприятная обстановка в районе с заготовкой сена требовала каких-то решительных мер и секретарь райкома пошел на ужесточение, на волевой нажим. Понимал и то, что, наказывая его, начальника крупнейшей и притом самостоятельной экспедиции, Мальцев рикошетом бил и по остальным руководителям предприятий. Но в то же время Казаковскому было и обидно: за что? За какие грехи? Он вспыхнул. Встал. Однако внешне не показал своего состояния. Сдержал себя. Только пожал плечами и произнес фразу, которая как-то сразу родилась в его сердце, – фразу, которую потом часто будут вспоминать и в райкоме и за его стенами: «Ну, если коровы будут сыты не сеном, а моим выговором, выносите, я буду доволен!» И сел. Выговор ему тогда все же вынесли. Правда, спустя несколько недель его отменил обком партии, вмешался сам Алексей Павлович, хотя Казаковский не жаловался и не обращался к нему.

А теперь надо объясняться по поводу школы. Если подходить формально, то, конечно, Казаковский во всем виноват. Но у него просто не было другого выхода.

– Может быть, вы и правы, Виктор Григорьевич, школу мы открыли самовольно. За это готовы нести ответственность, – говорил Казаковский, разъясняя безвыходность своего положения, – однако закрывать ее уже поздно. Не имею я на это никакого права. Да и народ не позволит.

– Разберемся на бюро, – ответил сухо Мальцев и повесил трубку.

В Солнечный одна за другой зачастили специальные комиссии, уполномоченные, инспекторы; они дотошно копались в личных делах школьных учителей, в школьных программах, беседовали с каждым, экзаменовали их, нервировали, присутствовали на уроках, проверяли конспекты, придираясь к любым мелким промахам и просчетам, однако они не могли не видеть главного – школа работает нормально, классные помещения оборудованы нужными наглядными пособиями, а главное – успеваемость ребят по сравнению с прошлыми годами, когда их ежедневно возили за десятки километров на автобусе в район, заметно поднялась.

Грозные распоряжения и указания с требованиями немедленно закрыть школу сыпались одно за другим: из района, из райисполкома, из краевых организаций… На всех учительских совещаниях и педагогических кворумах районного и краевого масштаба имя начальника геологоразведочной экспедиции склоняли неустанно, как «партизана», «анархиста», «директора-самозванца», открывшего «подпольную школу»…

Вутятин, покручивая пальцами усы, смотрел на проект, присланный из Мяочана, который солидной папкой лежал перед ним на столе, и почему-то вспоминал строчки Маяковского из знаменитого стихотворения насчет паспорта, которое Андрей Данилович знал наизусть и в молодости, еще до войны, читал со сцены на вечерах самодеятельности. Эти строчки как нельзя лучше подходили к проекту, вернее, к отношению к нему в управлении: «Берут его, проект, как бомбу, берут, как ежа, как бритву обоюдоострую, берут, как гремучую, в двадцать жал, змею двухметроворостую!» И – спешат избавиться, торопятся переложить ответственность за решение вопроса на другие плечи. Чтоб начал первым кто-то другой, а они – поддержат! Так уж завелось издавна. Вопрос, который собираются решить отрицательно, обычно долго блуждает по разным столам и инстанциям, он как бы висит в воздухе, пребывая в таком неясном подвешенном состоянии между небом и землей неопределенное время. Те, кому надлежит оценить, высказать свое мнение и решить его, чего-то медлят, выжидают, вероятно, тайно надеются, что вопрос решится как-нибудь сам собой. Или, еще лучше – о нем забудут, он «утонет» в массе канцелярских дел, его тихо «похоронят» в каком-нибудь шкафу и – дело с концом…