– Государыня, я не люблю обманов, поэтому мне приходится возразить синьору Оттавиано. Он – думаю, из-за того, что вступил в секретный сговор с синьором Гаспаро против женщин, – впал в две ошибки, по моему мнению, огромные. Первая: желая поставить своего придворного впереди придворной дамы, придав ему нечто такое, достигнуть чего ей было бы не под силу, он поставил его впереди даже самого государя, что абсолютно никуда не годится. Вторая: он задал ему цель труднейшую, если не вовсе невозможную; а если кто к этой именно цели и стремится, того уже не надо называть придворным.

– Я не понимаю, – сказала синьора Эмилия, – почему так уж трудно или невозможно придворному следовать такой цели. И в чем синьор Оттавиано поставил его впереди государя, тоже решительно не могу понять.

– Правильно, не уступайте ему! – отозвался синьор Оттавиано. – Я не ставил придворного впереди государя. И не вижу, чтобы я впал в какую-либо ошибку относительно цели придворного искусства.

Но Маньифико был настроен решительно:

– Вы не можете отрицать, синьор Оттавиано, что причина, по которой следствие обладает таким-то свойством, имеет это свойство в большей степени, чем его приобретает следствие. Поэтому неизбежно придворный, чьи наставления приведут государя к такому совершенству, будет совершеннее этого государя; таким образом, он будет выше достоинством, чем сам государь, что крайне несообразно.

Что же до цели придворного искусства, к названной вами можно стремиться, если возраст государя мало отличается от возраста придворного; но и в этом видится затруднение, ибо где мала разница в годах, понятно, что мала она и в мудрости. Но если государь стар, а придворный молод, то естественно такому государю знать больше, чем знает молодой придворный. Так случается не всегда, но зачастую, и тогда цель, которую вы ставите перед придворным, оказывается недостижима. Если же государь молод, а придворный стар, то навряд ли придворный сможет добиться влияния на государя с помощью тех достоинств, которые вы ему придали: ведь, право, упражнения с оружием и иные телесные занятия – дело молодых, старикам они уже не под силу; да и музыка, танцы, празднества, игры, любовные дела в этом возрасте смешны. Мне кажется, они совершенно не к лицу наставнику в образе жизни и нравах, который должен быть степенным и авторитетным человеком, зрелым по годам и опыту и, если возможно, настоящим философом, бывалым капитаном, знающим буквально все. Поэтому, мне кажется, наставник государя не должен называться придворным, но заслуживает намного более важного и почетного звания.

Так что простите меня, синьор Оттавиано, если я разоблачил вашу уловку: полагаю, я был должен это сделать ради чести моей дамы. Вы хотите, чтобы она была ниже достоинством, чем этот ваш придворный; а я с этим мириться не собираюсь.

XLV

Но синьор Оттавиано только рассмеялся в ответ:

– Синьор Маньифико, если вы уж так желаете похвал для вашей дамы, лучше было бы поднимать ее до уровня нашего придворного, а не опускать его до уровня дамы. Ведь никто не запрещает и придворной даме наставлять свою государыню, стремясь с нею к той же цели придворного искусства, которую я поставил придворному в отношении его государя. Но нет, вам больше хочется опорочить придворного, чем снискать похвалы вашей даме. Тогда уж пусть будет и мне позволено защищать моего придворного.

Отвечая на ваши возражения, скажу, что я нигде не объявлял наставления придворного единственной причиной добрых качеств государя. Ибо если государь не склонен от природы и не способен к этим качествам, все заботы и наставления придворного будут тщетны – как впустую будет трудиться прилежный земледелец, если возьмется возделывать и засевать лучшими семенами бесплодный морской песок: ведь для песка бесплодие – естественное свойство. Но когда к доброму семени, посеянному в плодородной земле, при хорошем климате, прибавляется еще и человеческое прилежание, то мы всегда видим, как в изобилии являются и плоды. И не один земледелец этому причиной, хоть без него другие факторы помогли бы мало или и вовсе не помогли бы. Много есть государей, которые были бы добры, будь их души хорошо возделаны: я говорю именно о таких, а не о тех, которые подобны бесплодной земле и от природы настолько чужды добрых обычаев, что наставить их на правильный путь никакого учения не хватит.

XLVI

И поскольку, как уже сказано, в нас вырабатываются обыкновения, сообразные нашим поступкам, а в поступках и состоит добродетель, нет ничего невозможного или удивительного в том, чтобы придворный направлял государя ко многим добродетелям, таким как справедливость, щедрость, великодушие, которые государь, по величию своего сана, может легко исполнять на деле, обращая их себе в навык, – чего не может придворный, не имея способа осуществлять их делом. Так государь, приведенный к добродетели придворным, может стать более добродетельным, чем придворный. Вспомните, что точильный камень, который сам ничего не режет, делает острым железо. По-моему, даже если придворный наставляет государя, это не повод говорить, что он обладает бо́льшим достоинством, чем государь.

Относительно того, что цель придворного искусства (как я его понимаю) трудна, если вообще достижима, и что придворный, стремящийся к ней, уже не должен именоваться придворным, но заслуживает более важного имени, – трудности этой я не отрицаю, ибо найти столь совершенного придворного не легче, чем этой цели достичь. Но я не считаю ее недостижимой даже и в том случае, который вы привели в пример; ибо, если придворный молод и не знает того, что мы ему вменили в обязанность знать, о нем и говорить незачем, – значит, это не тот придворный, которого мы предполагаем. И наоборот, невозможно, чтобы тот, от которого мы ожидаем познания в этих вещах, был слишком молод.

В случае же, если государь столь мудр и добр сам по себе, что не нуждается ни в напоминаниях, ни в советах других (хотя, как любому известно, это маловероятно), придворному достаточно быть таким, что, если бы государю понадобился совет, он мог бы искусно такой совет подать. А еще может действенно выполнять вторую часть своего долга, то есть не допускать, чтобы государя обманывали, всегда открывать ему правду обо всем, противиться льстецам, клеветникам и всякому, кто будет ухищряться совратить душу государя бесчестными удовольствиями. Таким образом он по большей части выполнит свою задачу, если даже и не сделает всего. И то, что он этого не сделает, не даст повода его упрекать, поскольку он не делает по благой причине: ведь согласитесь, если прекрасный врач оказывается в месте, где все здоровы, нет причины говорить, будто он не соответствует своей цели, раз никого не лечит. А как намерением врача должно быть здоровье людей, так намерением придворного – добродетельность его государя. И для одного, и для другого достаточно, чтобы его цель была ему потенциально присущей внутренне, если субъект, на которого она направлена, таков, что нет нужды добиваться ее внешними действиями.

Если же придворный так стар, что ему уже не подходит заниматься музыкой, участвовать в празднествах и играх, упражнениях с оружием и других телесных занятиях, это еще не значит, что именно этот путь к милости его государя для него закрыт. Пусть даже годы препятствуют ему заниматься всем этим, – они не препятствуют ему в этих вещах разбираться; а если он занимался ими в молодости, это даст ему настолько более совершенное суждение о них и умение наставить в них государя, насколько вообще годы и опыт дают лучшее познание всего. И таким образом, старый придворный, будь он даже не в силах практически делать что-то из предписанного ему, все-таки будет достигать стоящей перед ним цели: наставлять государя на добро.