XLVII

И то, что вам не хочется называть его придворным, меня нисколько не огорчает. Ибо природа не положила человеческим достоинствам такого предела, чтобы нельзя было от одного возвыситься до другого; напротив того, нередко рядовые воины становятся полководцами, обычные люди – королями, священники – папами, а ученики – учителями, вместе с новым достоинством приобретая и новое имя. Так что и я не счел бы слишком дерзким сказать, что стать наставником государя и есть цель придворного.

Хотя не знаю, кто откажется от этого звания совершенного придворного; мне оно представляется в высшей степени похвальным. Мне даже кажется, что Гомер, изобразив в качестве примера для человеческой жизни двух людей, которые всех прочих превосходили: Ахилл в подвигах, а Улисс в умении стойко переносить испытания, хотел также изобразить и совершенного придворного: им был Феникс, который, после того как рассказал Ахиллу о своих любовях и прочих свойственных молодости делах, прибавил, что был послан к нему его отцом Пелеем, чтобы сопутствовать ему и учить его, как говорить и поступать{489}. А это ведь и есть не что иное, как цель, которую предписали мы нашему придворному.

Думаю, что и Аристотель с Платоном не погнушались бы званием совершенного придворного, ибо ясно видно, что они были причастны придворному искусству, устремляясь к его цели, – один с Александром Великим, другой – с царем Сицилии. Поскольку доброму придворному требуется знать природу и наклонности государя, чтобы, таким образом, по надобности и возможности искусно получить его расположение, как мы уже сказали, теми путями, которые дают к нему надежный доступ, и затем вести его к добродетели, Аристотель так хорошо изучил природный нрав Александра и так умело к нему приспособился, что Александр любил его и чтил больше, чем отца, и во свидетельство своего благоволения приказал, например, восстановить прежде разрушенную Стагиру, его родной город. Аристотель не только направил его на достославнейшую цель – стремление сделать мир единой всеобщей родиной, а все человечество – единым народом, живущим в дружбе и согласии под единым правлением и единым законом, который сиял бы всем, как солнце, – но и до такой степени обучил естественным наукам и доблестям души, что сделал его весьма мудрым, сильным, сдержанным – кратко сказать, настоящим нравственным философом не только на словах, но и в делах. Ведь нельзя представить себе более благородной философии, чем то, что сделал Александр: привел к гражданской жизни дикие народы, обитающие в Бактрии и на Кавказе, в Индии и Скифии, научил их семейной жизни, земледелию, почтению к отцам, воздержанию от грабежей, убийств и иных дурных обычаев, воздвиг в далеких странах столько славных городов{490}; его законы привели несметное число людей от жизни звериной к жизни человеческой; и все это сформировал в Александре Аристотель, пользуясь приемами доброго придворного. Чего не умел делать Каллисфен, хоть Аристотель и показал ему пример: желая быть чистым философом и строгим служителем нагой истины, не примешивая к ней придворного искусства, он лишился жизни, и не только не послужил Александру на пользу, но принес ему дурную славу{491}.

Тем же методом придворного искусства образовывал и Платон Дионисия{492} Сиракузского, но затем обнаружил, что этот Дионисий – тиран, подобный книге, переполненной изъянами и ошибками, которую легче полностью отскоблить, чем исправлять, ибо нельзя смыть с него то пятно тирании, которым он был долгое время замаран. И тогда он отказался действовать путем придворного искусства, решив, что здесь оно бесполезно. Так же следует поступить и нашему придворному, если он по воле судьбы окажется на службе у государя столь дурного по натуре, так закосневшего в пороках, как чахоточный в своем недуге. Ибо в таком случае он должен уйти с этой службы, чтобы его не порицали за злые дела его господина и чтобы не чувствовать той тоски, которую испытывают все добрые, которые находятся в услужении у злых.

XLVIII

Синьор Оттавиано остановился, и синьор Гаспаро не преминул вставить шпильку:

– Не думал я, что наш придворный сподобится такой чести. Раз у него сами Аристотель с Платоном в товарищах, тогда уж точно никто не погнушается таким званием. Только как-то не уверен я, что Аристотель и Платон когда-либо танцевали, или играли на музыкальных инструментах, или вольтижировали на коне.

– Едва ли допустимо кажется даже вообразить, будто эти божественные умы в чем-то не разбирались, – отвечал синьор Оттавиано. – Куда вероятнее, что они владели всем относящимся к придворному искусству; ибо, когда требуется, они пишут обо всем так, что и мастера в тех предметах, о которых они пишут, видят, что они разбирались в этих материях до тонкостей, доходя в их познании до последних глубин. И нет основания говорить, будто придворному – или наставнику государя, как кому угодно его называть, – стремящемуся к той доброй, названной нами цели, не приличествует какое-либо из умений, предписанных ему нашими друзьями, будь он хоть самый строгий философ и человек святой жизни. В любом возрасте, в любом месте, в любое время эти занятия не противоречат ни добрым нравам, ни скромности, ни знаниям, ни мужеству.

XLIX

– Помнится мне, – сказал синьор Гаспаро, – что, когда вчера эти господа рассуждали о качествах придворного, им захотелось, чтобы он был влюбленным. Но, подводя итог всему сказанному вплоть до последнего момента, можно признать почти необходимым, чтобы придворный, своей доблестью и авторитетом способный вести государя к добродетели, был человеком в возрасте; ибо лишь в весьма редких случаях мудрость опережает годы – и особенно в тех вещах, которые постигаются опытом. Не знаю, прилично ли ему, уже пожилому, быть влюбленным? Ведь, как уже говорилось сегодня, любовь стариков не красит, и то, как молодые проявляют нежность, любезность, утонченность, столь приятные женщинам, в стариках выглядит безрассудством, смешными глупостями, вызывающими у женщин отвращение, а у всех прочих смех. Так что, если бы этот ваш Аристотель, старый придворный, был влюблен и выделывал то же, что и юные влюбленные вроде тех, которых нам приходилось видеть в наши времена, – боюсь, у него вылетели бы из головы все поучения, заготовленные для государя, и, возможно, мальчишки свистели бы ему вослед, а у женщин не было бы лучшей забавы, чем насмехаться над ним.