Синьор Оттавиано невозмутимо ответил:

– Если все другие качества, рекомендованные придворному, приличны ему, будь он даже стар, не думаю, что мы должны лишать его и счастья любви.

– Как раз наоборот, – возразил синьор Гаспаро, – отняв у него эту любовь, мы придадим ему сугубое совершенство и позволим жить счастливо, без бед и превратностей.

L

Но тут в разговор вступил мессер Пьетро Бембо:

– Разве вы забыли, синьор Гаспаро, что синьор Оттавиано, хоть он и не большой знаток в любовных делах, несколько вечеров назад говорил нам, что влюбленные подчас готовы называть сладостными презрение и гнев, раздоры и муки, которые они терпят от женщин, и спрашивал, кто бы разъяснил ему, в чем находят они эту сладость?

Стало быть, если бы наш придворный, пусть даже старый, зажегся такой любовью, сладкой, без горечи, он не чувствовал бы ни бед, ни превратностей. Если он, как мы предполагаем, мудр, то не станет обманывать себя тем, будто ему к лицу все, что к лицу молодым. Но, любя, он будет любить так, что это не только не принесет ему порицания, но лишь доставит похвалы и великое счастье, не омрачаемое никакой досадой, что редко и даже почти никогда не бывает у молодых. И при этом он не перестанет наставлять государя и не сделает ничего, что заслужило бы насмешки мальчишек.

Услышав реплику Бембо, синьора герцогиня оживилась:

– Как хорошо, что вы, мессер Пьетро, в этот раз мало трудились в наших беседах: тем увереннее мы сейчас дадим вам слово и поручим наставить придворного в той счастливой любви, которая не принесет ни хулы, ни терзаний. Возможно, это и будет одним из самых важных и полезных качеств, которые до сего времени ему были приписаны. Так что, сделайте милость, скажите нам все, что об этом знаете.

Мессер Пьетро улыбнулся в ответ:

– Государыня, мне не хотелось бы, чтобы мои речи о том, что старому позволено любить, дали нашим дамам повод считать меня стариком. Поручите уж это дело кому-нибудь другому.

– Не следует вам избегать того, чтобы вас сочли старцем по уму, пусть вы и молоды годами{493}. Так что говорите и не смейте отнекиваться, – повторила синьора герцогиня.

– Но, право, государыня, чтобы говорить на эту тему, мне придется идти за советом к Отшельнику, с которым беседовал мой Лавинелло{494}, – сказал мессер Пьетро.

– Мессер Пьетро, – вмешалась синьора Эмилия почти раздраженно, – в нашем кругу нет никого, кто был бы непослушнее вас. Дождетесь вы наказания от синьоры герцогини, и поделом.

– Ради Бога, государыня, не гневайтесь, – ответил мессер Пьетро, еле скрывая улыбку. – Я расскажу все, что вам угодно.

– Говорите же, – отвечала синьора Эмилия.

LI

И мессер Пьетро, выдержав паузу и устроившись поудобнее, как тот, кто намерен говорить о чем-то важном, начал:

– Господа! Чтобы доказать, что старцы могут любить, не только не навлекая на себя порицания, но подчас и более счастливо, чем молодые, нам понадобится предварительно уяснить, что такое любовь и в чем состоит счастье, которого могут достичь влюбленные. Прошу вас выслушать меня внимательно: я надеюсь доказать вам, что нет человека, которому было бы неприлично быть влюбленным, будь он хоть на пятнадцать или двадцать лет старше нашего синьора Морелло.

Это вызвало оживленный смех. Дождавшись, пока он утихнет, мессер Пьетро продолжил:

– Итак, согласно тому, что установили древние мудрецы, любовь есть не что иное, как определенное желание наслаждаться красотой. И поскольку желание вожделеет только того, о чем оно знает, по необходимости желанию предшествует познание. Желание же по природе своей стремится ко благу, но само по себе слепо и не знает его. Однако природа устроила так, чтобы с каждой познающей способностью была соединена способность к вожделению. В нашей душе имеются три способа познания – чувством, разумом и интеллектом; от чувства проистекает вожделение, общее у нас с грубыми животными; от разума проистекает выбор, то есть свойственное человеку; от интеллекта же, которым человек может общаться с ангелами, проистекает воля. Как чувство познает чувственно воспринимаемые вещи, вожделение только их одних и желает; как интеллект обращен лишь к созерцанию вещей умопостигаемых, то и соответствующая ему воля питается лишь духовными благами{495}. Человек, разумный по своей природе, находясь между этими противоположностями, может своим выбором – склоняясь к чувству или же возвышаясь к уму – пристать к желаниям той или другой части. Теми же способами можно желать и красоты – это общеупотребительное имя подходит всем природным или искусственным вещам, составленным пропорционально и с должной соразмерностью, насколько то позволяет их природа{496}.

LII

Но, говоря о той красоте, которую мы сейчас имеем в виду, являющей себя только в телах, а особенно в лицах людей, вызывая пылкое желание, называемое у нас любовью, скажем, что она есть поток божественной благости{497}. И хотя распространяется она на все создания, подобно свету солнца, но когда встречает лицо соразмерное, составленное с определенным радостным согласием разных цветов, поддерживаемых игрою света и тени, симметрией линий, вселяется в нем и являет себя прекраснейшей, украшает и просветляет тот субъект, в котором она блистает, грацией и дивным сиянием, подобно солнечному лучу, когда он падает на прекрасный сосуд из чистого золота, отделанный самоцветами. Так эта красота с приятностью притягивает к себе людские глаза, через которые проникает в душу и напечатлевается в ней, новой своею нежностью волнует ее, услаждает и, воспламеняя собой, заставляет себя желать.