– Будь осторожен! – взмолилась я.

– Виктор? – громко произнес он, толкая дверь ногой. – Доктор Женс? – прибавил он уже другим тоном – тем, от которого у меня заледенела кровь.

Я тоже спустилась, и оба мы остановились на пороге в полной растерянности.

Пространство первой сцены было освещено переносной лампой, установленной на полу. Больше там практически ничего не было, кроме мебели, которую мы использовали в наших постановках, – сейчас она была составлена у стены – и старой душевой кабины.

И фигуры, сидящей к нам спиной.

С того места, где мы стояли, лица было не видно, но эту белую гриву волос мы ни с чем спутать не могли. Он сидел, опираясь на высокую спинку деревянного кресла – одного из наших старых, раздолбанных театральных «тронов», и сверху, по всей видимости, что-то было наброшено – нечто похожее на плащ покрывало его сгорбленные плечи.

Мигель еще раз позвал его, но ответом вновь была тишина, – казалось, даже сердце мое не бьется. Мы стали осторожно приближаться с обеих сторон, я – справа. Виктор Женс – а я была уверена, что это он, – даже как-то измельчал под тяжелой серо-зеленой мантией, окутывавшей его от шеи до тупых носков ботинок. Он сидел на троне, подобно старому королю в театральной пьесе, подобно усталому и такому далекому Лиру, и я почти не удивилась, когда увидела именно это имя, криво написанное на маленьком листочке, прилепленном к его груди: «Лир». Руки его лежали на подлокотниках. На них – те же самые перчатки, которые я видела утром в крематории. Но именно его лицо взметнуло в душе волну настоящего ужаса.

Лицо скрывала маска – от корней волос на лбу до самого горла. Сзади у маски не было ни веревочки, ни резинки, которая крепила бы ее на затылке, и казалось, что она как-то вмонтирована в его лицо. Она была белая, как кость, с прорезями для глаз и рта, лишенная каких бы то ни было черт. Голова Женса клонилась вниз, и волосы падали на эту жуткую маску сверху. Недвижность делала его практически неотличимым от манекенов наверху.

– Профессор… – тихо заговорил Мигель. – Виктор?..

Я взглянула на Мигеля и поняла, что подумали мы одно и то же. Эта поза, этот упертый в грудь подбородок, абсолютная неподвижность тела… Наши глаза видят труп… Но нигде ни крови, ни следов какого бы то ни было насилия.

– Я сниму это с него. – Мигель протянул руку.

Но внезапно, когда его рука уже почти коснулась маски, она стала приподниматься и страшный блеск оживил ее отверстия.

– Сначала дайте мне сказать!

И он поднял руки в перчатках, словно желая помешать Мигелю снять маску. Мигель продолжал держать его под прицелом.

– Почему вы в этом костюме, Виктор? Что все это значит?

– Театр, – сказал Женс. – Что же еще? То, что было всегда, и не только это…

Он вдохнул, а может, засмеялся – трудно было понять, ведь губ я не видела. Но это был именно Женс, никаких сомнений, хотя голос его и звучал иначе, как-то отличался от того голоса, каким он говорил с нами по телефону час назад. Причиной могло быть порождаемое маской эхо, хотя в ней было отверстие для рта, но ко всему прочему у меня возникло ощущение, что ему трудно произносить слова. Возможно, он был под действием наркотика или очень болен – так что вот-вот отдаст концы. Честно говоря, меня не слишком трогало, что там с ним происходит. В тот момент интересовало меня только одно.

– Где она? – произнесла я почти умоляющим тоном. – Что вы сделали с моей сестрой…

Он не обратил на меня никакого внимания.

– …то, что мы думаем…

Мне пришлось наклониться поближе, чтобы разобрать, что он там говорит.

– …то, что мы делаем… Или то, что нас заставляют делать другие… Театр. Псином. Бал масок… И что тебе останется, когда ты это поймешь? Ничего. Вакуум – навсегда. Стаканы, наполненные тем, что туда нальют другие… – Он все еще держал руки перед маской, заслоняя ее. Пальцы в темных перчатках дрожали. Перчатки явно были новые, дорогая кожа поблескивала в свете фонарей, а тени от пальцев, ложась на маску, вызывали мысли об огромных пауках, ползущих по черепу. – Я виновен, – добавил он.

– Как вы расправились с Алваресом и Падильей, профессор? – спросил Мигель. – Кто вам помогал?

– Я виновен, – повторил Женс и покачал головой. Он медленно опустил руки вниз, пока они вновь не легли на подлокотники. Говорить ему становилось все труднее, он как будто жевал, произнося слова. – Но, наверное, не стоит говорить «я есть»… Я – то, чем ты хочешь, чтобы я был, а ты – то, чего от тебя хочу я… Я говорю, мы говорим, «я есть», «мы есть»… Но мы – всего лишь наслаждение… Отсутствие наслаждения, избыток наслаждения… И, несмотря на это, я виновен.

– Я сниму с вас маску, Виктор.

Угроза Мигеля вновь подействовала на Женса, и он повторил свой защитный жест:

– Нет! Я всегда ее носил! Ты носишь свою, так дай и мне носить мою! Я тебе уже сказал: я виновен! Потому что разбудил древнюю силу… Нечто, что покоится в нас и должно с нами и умереть… Подождите! Хотите узнать больше? Я вам скажу: Шекспир знал эту силу и записал ее…

Пока я стояла, склонившись над ним, я заметила одну деталь: написано было не «Лир», а «Леонт». Складки мантии согнули листок, и поэтому вначале я прочла неправильно.

Леонт – король из «Зимней сказки», одной из последних пьес, авторство которых бесспорно принадлежит английскому драматургу, – основа маски Игры. Заподозрив супругу в неверности, Леонт всячески над ней измывается, пока она на глазах у всех не умирает, но в действительности выживает и в финальной, полной всяческих чудес сцене «воскресает», перестав притворяться статуей. Великое произведение, пронизанное символикой, однако в тот момент оно меня ничуть не интересовало, как и невыносимо долгая и нудная болтовня Женса.

– Но Шекспир в конце концов понял, что… что не способен что-то изменить своим театром, ведь если мы изменяем других своими жестами и речами, то кто же контролирует изменения? Поэтому-то он все и оставил… Джон Ди, его учитель, умирает в тысяча шестьсот девятом… И уже на следующий год Шекспир навсегда отходит от дел, Кружок гностиков закрывается, их голоса умолкают… и псином оказывается похороненным внутри нас, пока его не возрождает наука…

Внезапно я растеряла остатки терпения:

– Все, хватит уже! Подыщите себе другую публику, Женс. – Я подняла лампу забинтованной рукой, а другой схватила его за правую руку, которая все еще прикрывала маску. – Прекратите играть с нами!

Мигель жестами показывал, что нужно сохранять спокойствие, но мое нетерпение росло с каждой секундой, как и мой гнев. Я подумала, что слушала этого старого шарлатана долгие годы и мне плевать, слетел он сейчас с катушек или, наоборот, полностью в своем уме: я не намерена позволять ему и дальше лишать меня того, кого я люблю больше всех.

– Говорите, что вы сделали с Верой! – закричала я.

Женс вырвал свою руку и, в свою очередь, схватился за мою с неожиданной и нехарактерной для него силой.