Думала я и о том, что же мне делать с историей Клаудии, но ничего в голову не приходило. Разумеется, это был бы далеко не первый случай, когда кто-то из мира наживок выступает с заявлением. Однако конкретных последствий подобные заявления не имели, причем по двум причинам. Во-первых, все мы были заинтересованы в том, чтобы молчать – так же, как мы замалчивали и наши общие грехи. Все знали, что мусор имеется, но при этом хорошо знали и о том, что самое лучшее – собрать его в пластиковые пакеты и отправить на переработку.

Существовала и вторая причина: псином – слишком сложная штука для массового сознания. Даже психологам, не специализирующимся в этой области, таким как Марио Валье, трудно принять все последствия. То, что наркотики вызывают галлюцинации, – это одно, но совсем другое – принять, что некое движение, интонация или мимолетный взгляд на какую-то часть тела способен свести тебя с ума. Любая новость, которая будет намекать на нечто столь же странное, получит меньше шансов привлечь к себе внимание, чем заявление о том, что ЦРУ скрывает доказательства визита к нам инопланетян.

А что будет, если, несмотря на все эти соображения, я решусь заговорить? Женс официально мертв, а вернуть жизнь Клаудии скандал не поможет. Я превращусь в прокаженную, в доносчицу, и это как минимум повредит карьере Мигеля, не говоря уж о наших судьбах или судьбе Веры. Мы, наживки, – создания деликатные, мы принадлежим, если можно так выразиться, к «гениталиям» Системы, жизненно важные точки которой могут быть задеты с большей легкостью, чем органы чувств: возможно, тебе удастся отправить в тюрьму министра, вынудить президента подать в отставку или даже распустить правительство, но не трогай Систему за яйца.

Доехала я до дома, все еще бултыхаясь в пучине сомнений, и сочла за лучшее оставить свои раздумья вместе с машиной в паркинге. Единственное, что казалось важным в тот момент, – побыть с Мигелем. Я чувствовала себя расслабленной впервые с тех пор, как исчезла моя сестра, и не желала упустить ни одной секунды. Безо всяких там преамбул мы перешли от взаимных ласк сразу в постель, и Мигель взял меня, предоставив возможность любоваться его ставшим более привлекательным из-за возбужденного дыхания лицом и ласкать его широкие плечи и мускулистые руки. И я чувствовала, как с каждым поцелуем рассеиваются наши разногласия и остаются только добрые воспоминания, и я стонала, двигаясь под его телом на своей узенькой кровати и желая только одного – чтобы это никогда не кончалось. И когда это кончилось, все равно казалось, что еще нет, что все продолжается, потому что мы все еще были возбуждены и обоим думалось, что вся эта ночь – наша и потому мы вполне можем себе позволить паузу. И хотя я собиралась уговорить его отправиться в душ вдвоем, мне понравилось, когда он сказал: «Иди сначала ты, чуток передохну». И я, одна, смеялась под душем, думая, что люблю его, хочу жить с ним, и продолжала думать о том же, когда вышла из душа и вытиралась в наполненной паром ванной, и все еще о том же, когда почувствовала холодное дуло пистолета у своего затылка и увидела в зеркале, с которого постепенно исчезала испарина, Мигеля Ларедо, старательно держащего меня на мушке и готового выстрелить.

– Не двигайся, Диана. Ни одного жеста.

Я, разумеется, не двигалась. Я и не смогла бы, даже и без всяких угроз. Я просто застыла на месте с полотенцем в руке и взъерошенными мокрыми волосами.

– Теперь я хочу, чтобы ты обмотала голову полотенцем.

– Полотенцем, – по-идиотски пробормотала я.

– Да. Голову. И не говори ни слова. Сделай это быстро, не оборачиваясь.

Мне захотелось рассмеяться, уж и не знаю почему. Может, потому, что все это выглядело очень смешным. Мы только что занимались любовью, целовались, шептали друг другу на ушко всякие нежности. Он оставался все тем же Мигелем Ларедо, и, как бы резко ни звучал его голос, это был тот же голос, который успокаивал меня, когда я вдруг просыпалась по ночам из-за приснившегося кошмара.

– На голову, Диана, – повторил он. – Полотенце. Или я буду стрелять.

Я повиновалась. Мир вдруг стал влажным и запа́х гелем. Тогда я ощутила у себя на талии его руку, он потянул меня за собой, и я, как слепая балерина, закрутилась в жестоком вальсе. Моя босая нога наткнулась на его туфлю, и тут до меня дошло, что, пока я мылась, он полностью оделся. К счастью, квартирка у меня крошечная и между комнатами в ней нет коридоров, только двери.

Когда мы оказались в спальне, он снова выдал мне инструкции: встать на колени перед кроватью, руки на голову, полотенце не снимать. Я так и сделала. Просто призрак какой-то из душа. Я вспомнила нашу постановку «Цимбелина» в поместье – там мое тело тоже прикрывала только простыня.

И снова дуло приставлено к моему виску. И его голос – прямо в ухо. Произнося свою речь, он ухватил пальцами мое лицо, впрочем не касаясь кожи.

– Я очень хорошо знаю, на что ты способна, Диана. И ты знаешь, что я знаю. Оба мы профессионалы. Ты можешь подцепить меня какой-нибудь быстрой маской, но предупреждаю, что ты должна быть очень быстрой. Если ты попытаешься, но не успеешь, я неизбежно выстрелю. Поверь, это полотенце защищает скорее тебя, чем меня. Поняла? Скажи «да» или «нет».

Я пробормотала быстрое и безразличное «да». Конечно, я понимала: филия Мигеля – Переговоры, и его слабое место – отношения между наживкой и ее добычей. Маска потребовала бы, чтобы мое тело, и в первую очередь лицо, было на виду, так что полотенце было мерой предосторожности на тот случай, если бы я собралась подцепить его на крючок. Это обстоятельство навело на мысль, что все очень серьезно. Мне стало страшно.

Его пальцы выпустили мое лицо, но пистолет остался приставленным к виску. Я замерла, дыша под полотенцем выдыхаемым воздухом. Впереди я ничего не видела, кроме пробивавшегося сквозь ткань света ночника на тумбочке. Опустив глаза, различала свою вздымающуюся грудь и бедра. Руки были подняты, как он и приказывал, и забинтованная болела.

Внезапно Мигель вновь заговорил:

– А теперь скажи: что ты делала сегодня после похорон?

– Заметила Виктора Женса, и мы какое-то время разговаривали… Ты же знаешь… Потом приехала домой. Звонила тебе несколько раз, но ты не отвечал. Потом позвонил ты…

– И все это время ты оставалась здесь?

– Да.

– Можешь это доказать?

– Доказать? – выдохнула я. – Нет… Не знаю… Я была одна… Да что происходит, Мигель?..

Пауза была такой долгой, что я подумала было, что Мигель ушел. А потом снова услышала его голос – монотонный, словно читающий молитву:

– Падилья погиб. Сегодня днем, после возвращения с похорон, у себя дома. Взял кухонный нож, перерезал горло домработнице и старшему сыну и изнасиловал свою четырнадцатилетнюю дочь-инвалида, прежде чем убить и ее. Потом вырвал себе глаза и кончил тем, что повесился. Жены его дома не было, что и спасло ее от гибели.

Я вообразила себе эту жуткую сцену, и волосы встали дыбом.

– Он что… он сошел с ума? – прошептала я.