зерна, сена — ни клочка, даже картошки для посадки и для снабжения рабочих не было ни фунта. Между тем в окружающих деревнях мужики уже вовсю пахали и сеяли.

Мне сразу пришлось, высунув язык, бегать, подготовляя все к севу. В полеводстве совхоза никакой системы не существовало ни на бумаге, ни в действительности. Приходилось по стерне[413] устанавливать, что росло в прошлом году на том или другом участке, и в зависимости от этого намечать культуру для посева. Рабочие больше восьми часов работать не соглашались, таким образом, на мой мужицкий взгляд, половина возможного весеннего рабочего дня не использовалась.

Среди рабочих оказалась чета племянников председателя Губисполкома Васендина. Из-за такого высокого родства они считали, что я для них не авторитет и зачастую игнорировали мои распоряжения. Побившись с ними, я вынужден был их уволить. Они грозили пожаловаться дяде, но я им сказал: «Идите, жалуйтесь хоть Калинину, а за работу совхоза отвечаю я». Ходили, жаловались, но Васендин, по-видимому, был не дурак, поддержки они у него не нашли.

Была еще свояченица моего непосредственного начальника, заведующего ГубЗУ Дурнева, девушка лет 18–19. В один из первых дней утром я нашел свои, никогда не видевшие щетки, сапоги начищенными до блеска.

— Кто это потрудился над моими вездеходами? — спросил я Пашу.

— Это я, Иван Яковлевич, — ответила она тоном хорошо выдрессированной прислуги.

— Зачем же, — говорю, — ты это делала, я же их вчера в луже вымыл. К тому же ты ведь не прислуга.

— А я и Петру Павловичу всегда чистила и готовила ему.

(Надо заметить, что я сначала приехал один, так как у Феди еще не кончились занятия в семилетке.)

— А мне этого не делай. Получаешь ты зарплату как работница совхоза, так и знай только совхозную работу.

— Да я, — говорит, — и не ходила на работу-то, меня Петр Павлович не посылал, я только и знала, что ему прислуживала. Да меня и Дмитрий Ипатович (Дурнев) послал сюда не работать, а следишь за Петром Павловичем и сообщать ему, если что замечу — пьянствует или еще что. (А потом я узнал, что она же своему поднадзорному и водку приносила, получая в свою пользу опорожненную посуду.)

— Ну, а я, — говорю, — буду посылать тебя на работу, иначе не могу.

Тут девка залилась слезами и заявила, что на работу не пойдет. Тогда я пошел на компромисс, назначив ее в молочную, находившуюся в одном доме с конторой и моей комнатой. «Вот тут, — говорю, — тебе и за мной следить будет близко». Сказал я это, конечно, шутя, будучи уверен, что за мной Дурнев слежки устанавливать не будет. Не будь я в этом уверен, я, конечно, не проработал бы тут и дня, считая это для себя оскорбительным.

Скоро я стал замечать, что Паша поворовывает масло. Установив это точно (выявил лиц, которым она его продавала), я пошел к Дурневу, как к хозяину совхоза и родственнику провинившейся.

Я был уверен, что он как коммунист и вообще как честный советский работник, если и не отдаст виновницу под суд, то хотя бы по-родственному примет меры к ее исправлению и уж, конечно, уберет ее из совхоза. Но когда я ему с глазу на глаз в его кабинете об этом сказал, то увидел на его лице неприязнь и сообразил, что ошибался в нем. Я ждал ответа, но он молчал. Выдержав паузу, я спросил: «Ну, так что Вы скажете?» Он, не поднимая глаз, сказал: «Это сплетня». А так как я ему во всех подробностях рассказал, каким образом установлены факты воровства, то приходилось его слова понимать так, что сплетничаю я. «Так значит, Вы считаете меня способным разводить сплетни?» Ответа не последовало.

«В таком случае, — говорю, — будьте добры освободить меня от занимаемой должности». И опять ответа нет. Тогда я вышел из кабинета, написал заявление, чтобы в течение положенных двух недель нашли мне преемника, и сдал заявление в регистратуру под расписку. В тот же день была послана телеграмма в один из районов агроному, чтобы он выезжал принимать совхоз.

Так я ушел с этой работы, проработав только три месяца, с мая по июль. Но кое-что я все же в совхозе этом сделал. Довольно большую площадь я занял под корнеплоды и картофель, и урожай, как я потом узнал, получился хороший. Много я также посеял трав — клевера и викоовсяной смеси[414]. Ничего этого до меня не было, сеялись исключительно зерновые. Был как-то забавный случай. Я часто урывал время, чтобы самому поработать на поле. Однажды я таким образом сеял. Рабочих со мной на этом участке не было — кажется, это было после четырех, когда рабочие, отработав свои 8 часов, уже ушли домой. Подходит ко мне мужик и спрашивает, где ему тут найти заведующего. Что он не признал во мне заведующего, было неудивительно: они не привыкли видеть заведующего в таком виде и за такой работой. Поэтому я вполне серьезно ответил, что заведующий — я. «Бросьте, — говорит, — шутить, товарищ, я же вас серьезно спрашиваю». — «Ну, если не верите, — говорю, — подождите немного, вот закончу и пойдем в контору, там убедишься, что я не шучу».

В конторе я, смеясь, обратился к счетоводу: «Никита Степанович, укажи этому товарищу заведующего». И только тут, когда я, переодевшись, сел за свой стол и занялся бумагами, поверил этот Фома неверный, что я над ним не шутил, и обратился ко мне с просьбой отпустить ему кирпича.

Немало было пересудов и по поводу того, что жена моя (ее с Леонидом я достал к себе, как только обосновался на месте) ездила в поле бороновать. Да и она не очень охотно это делала, но ввиду нехватки рук я ее иногда посылал, причем зарплаты ей не выписывал, считая, что я недостаточно отрабатываю свою, поэтому ее труд я рассматривал, как компенсацию за это.

Еще собираясь ехать в Устюг, я про себя решил, ввиду неизбежных частых встреч с Ольгой, держать себя по отношению к ней намеренно холодно