Надо сказать, что Ольга, находясь в таких условиях и видя, что я, хотя и с опозданием, но без понуждения оказываю помощь и отношусь к ней не как к потаскушке, как, она знала, поступает большинство мужчин в подобных случаях, потянулась ко мне, стала давать понять, что хотела бы прежней близости.

Я старался ей внушить, что нашу связь следует считать нашей обоюдной ошибкой, что возобновление этой связи и появление второго ребенка может Ольгу окончательно погубить. Доказывал, что ей лучше найти себе другого и выйти замуж, а если этому будет препятствовать ребенок, то я могу взять его к себе или, если ей трудно будет с ним расстаться, буду посылать деньги на его содержание, хотя бы ее муж и был обеспеченным человеком. Но все эти уговоры только приводили ее в удрученное состояние. Больно было смотреть на нее в такие минуты. Несмотря на все усилия (она знала, что я не переношу, когда плачут), она не могла удержать слез, и они текли у нее ручьями.

Подкупала меня Ольга также своим бескорыстием. Не знаю, было ли оно искренним или только умелой игрой, но последнее при ее ограниченности трудно было предположить. Когда я ей давал денег, она всегда говорила, что этого много, довольно и половины. Когда я вначале долго не мог найти способа послать ей денег, я как-то в письме спросил, сколько бы она хотела получать от меня в месяц. Она ответила, что будет довольна и 3–4 рублями.

Когда ей было очень трудно, она обратилась за помощью в губженотдел. Там у нее настойчиво допытывались адреса отца ребенка, обещая ей без ее участия добиться присуждения алиментов, но она не назвала меня и сама не подала в суд. Это в то время, когда она была в таком отчаянном положении, что полезла топиться!

Между прочим, даже при регистрации ребенка я был записан умершим, доказательство — метрическая выпись — у меня на руках. В результате к Ольге, находившейся в худших, чем жена, условиях и проявлявшей бескорыстную привязанность ко мне, у меня стало зарождаться чувство, как к человеку близкому. К жене же из-за ее измышлений и клеветы на Ольгу я начинал чувствовать отчужденность. В это же время я, став видным работником в районе и прослыв благодаря слежке жены этаким донжуаном, привлек внимание к себе особ известного пошиба. Они стали осаждать меня сначала коротенькими записочками, а потом и пространными письмами.

Одна из них, некая Анюта (между прочим, член партии) по всем правилам призналась мне в любви, а однажды в темном коридоре неожиданно обняла меня за шею и поцеловала. Она говорила, что полюбила меня так, как никого никогда не любила, что не может ни жить, ни быть без меня и что, если бы я согласился, то она хоть сейчас готова перейти ко мне на квартиру на положении жены.

Даже насчет жены и детей девка все предусмотрела: «Бабушка так с нами и будет жить, она нам не помешает, а детей твоих я ужасно люблю и надеюсь, что сумею заставить и их меня полюбить». Я ничего к ней, кроме легкого презрения, не чувствовал, но не обрывал ее, не отталкивал грубо, хотя она этого и заслуживала. Меня забавляла ее глупость. Кроме того, когда у нас были нелады с женой, когда она доводила меня до бешенства, а я не мог по-прежнему пустить в дело кулаки, я уходил расстроенный из дома и встречался с Анюткой. Мы под руку ходили по улицам села, не заботясь о том, что нас могут видеть, наоборот, желая этого каждый по своим соображениям.

Я хотел досадить жене в отместку за то, что она меня расстроила, а Анютке просто хотелось, чтобы все знали, что к ней неравнодушен член РИКа.

Сама она нигде не служила, жила в хозяйстве родителей тут же в селе. Но и в хозяйстве почти не работала, ссылаясь на то, что ей надо то туда, то сюда по заданию райкома. Родители верили ей и старались управляться без нее. А в райкоме и в ячейке она отделывалась от заданий, ссылаясь на неотложные работы в хозяйстве. Так девка и болталась целые дни без дела. И, желая закрепить такой праздный образ жизни и стать притом обеспеченной, она и поставила перед собой цель вскружить мне голову своей невинностью.

Этой невинностью она при каждом удобном случае хвасталась и добавляла, что так безумно меня любит, что готова мне ее отдать. Но я понимал, что она стремилась стать женой обеспеченного служащего, чтобы ничего не делая, жить в довольстве, достатке и модно одеваться. К тому же она знала, что меня приглашают работать в губернию: заведующий Губземуправлением в это время неоднократно писал мне, чтобы я ехал в Устюг заведовать совхозом.

Зав. совхозом

После окончания службы в районе я туда и направился. Тянуло меня в совхоз то, что работа там будет связана с родным, знакомым мне делом — сельским хозяйством. Я хотел бы быть там не заведующим, а каким-нибудь старшим рабочим, но зав. ГубЗУ[412] Дурнев заверил меня, что я с работой справлюсь: твое-де дело только вести распорядок работами и рабочей силой, вовремя выполнять полевые работы, а по специальным отраслям будут специалисты — агрономы, животноводы, мелиораторы. А бывший наш предРИКа, теперь работавший тоже в ГубЗУ Виноградов написал мне еще в Богоявление, что, мол, не пугайся, ничего страшного нет, будешь разъезжать на рысаке да распоряжаться.

Для этого-то я чувствовал себя менее всего подходящим. Не было ни малейшего желания ни распоряжаться, ни разъезжать. Мне бы хотелось быть чем-то вроде нынешнего бригадира. Мне казалось, что работая во главе группы рабочих, я своим примером и опытом действительно мог бы быть полезен.

Приняв дела от своего предшественника, который числился и агрономом, и мелиоратором, и даже инструктором по огнестойкому строительству, а был главным образом очковтирателем и пьяницей, я нашел дела совхоза в самом плачевном состоянии. Семян не было ни