некоторым знакомым губернским работникам не привели ни к чему. Ей приходилось перебиваться случайными заработками: стиркой белья, мытьем полов и т. п. Жизнь ее была ужасна и бесперспективна. Не будь у нее ребенка, она, наверное, жила бы иначе. Например, вышла бы замуж, или, во всяком случае, скорее нашла бы работу. Поэтому я не мог не чувствовать своей вины перед нею. И вот, узнав, что она, живя в городе, ни разу не была в кино, я решил ее сводить туда. Жене я по приезде сразу же об этом рассказал. И, вообще, я ей о своих посещениях Ольги рассказывал всю правду во всех подробностях, надеясь, что она поверит в мою искренность. Но, увы, для нее, однажды обманутой, это было невозможно.

Как-то жена, очевидно чтобы посеять во мне отвращение к Ольге, рассказала мне такую историю. «Мне, — говорит, — сказывал один мужик из Жупикова[411], что он с товарищами был в Устюге, сидел в чайной, а в это время туда пришла Ольга с каким-то пьяным оборванцем и сама пьяная. А в числе их, мужиков, был один с Норова, только кто он и чей — жупиковский мужик не знает. Норовской-то Ольгу узнал и спросил: „Ты что, Ольга, здесь другого себе нашла, а Юрова-то забыла?“ Тут ее спутник будто бы полез на нее драться со словами: „А, б… у тебя другие любовники есть?“ И будто бы Ольга сказала норовскому мужику, что Юров, когда был в Устюге, отдал ей черную сатиновую рубаху».

Последняя деталь делала это сообщение правдоподобным: действительно, в ту первую встречу в Устюге, видя, что у ребенка нет даже пеленок, я отдал Ольге на пеленки рубаху, а когда жена спросила про нее, сказал, что забыл в общежитии. Но она, по-видимому, сообразила, где я мог оставить, и на этом построила свой рассказ. Я, однако же, поверил во все услышанное и написал Ольге письмо, в котором журил ее за то, что она так опустилась, призывал ее опомниться ради ребенка, пугал заражением дурной болезнью. При следующей поездке в Устюг я прямыми расспросами и косвенными путями пытался убедиться в правдивости рассказа жены, но пришел к убеждению, что ничего подобного не было. За это говорила и крепкая привязанность Ольги к ребенку.

Дав ей первый раз денег в июле 1925 года, я потом смог послать ей еще только в марте или апреле 1926-го. В этот период, находясь в крайне тяжелом положении, она, послушав советов, решила отдать ребенка в детдом. Но, проведя без него в слезах одну ночь, она утром рано пошла просить его обратно, и, видя, как она убивается, ей вернули его. А между тем перед этим она, доведенная до отчаяния, вместе с сыном бросилась в Сухону. Их вытащили уже захлебнувшихся, и они месяц пролежали в больнице. Об этом я узнал много позднее.

А то однажды жена сказала мне, что ей сестра Ольги хвастала, будто Ольга послала ей ситца на сарафан и кофту. Вот, говорит, ты посылаешь ей деньги на ребенка (это было тогда, когда я уже посылал их регулярно), а она вот куда их тратит. Но и это при проверке не подтвердилось.

И, наконец, однажды Ольга прислала мне в своем письме полученное ею анонимное, безграмотное, ругательное письмо, как бы написанное неизвестным посторонним человеком в таком духе: «Как тебе, сволочи, не стыдно отбивать чужого мужа? Ты жила у них, так не умела на себе прореху зашить, а сама была вся в чирьях да в коросте» и т. д. Я спросил жену, кто это для нее постарался. Она с самым искренним видом уверяла, что она ничего не знает, и вместе со мной строила предположения, кто бы это мог написать. Я было поверил ей и решил, что эту услугу оказала ей ее подруга Варвара Леонтьевна без ее ведома. Только через три года жена случайно проговорилась, что анонимку эту написал зять Александр.

Это было неприятным открытием, что она с таким искренним видом, оказывается, мне врала. И это подняло во мне подозрение, что, может быть, она так поступала и раньше? Например, когда я женился, я знал, что она, будучи девицей, была особо дружна с Якунькой Серьгиным. Для меня это не было препятствием, я считал, что ее жизнь до замужества меня не касается — при условии, чтобы она о своем прошлом искренно рассказала. На мой взгляд, это было лучшей гарантией прочности наших супружеских уз. Она мне сказала, что действительно последний год перед замужеством Якуньку «жалела» (любила платонически), и что он упорно приставал к ней с нескромными предложениями, даже когда была просватанницей, говорил: «Дай хоть мне ц… сломать, что ты хранишь ее для такого нестатного (некрасивого) Борана». Но она якобы стойко охраняла свою невинность для своего законного мужа.

Так ли это было, я и теперь этого не знаю. Я, конечно, не мог не позавидовать моему сопернику, которого моя же невеста «жалела». Мне вот не выпало такое счастье, меня ни одна девушка так не «жалела», если не считать упоминавшихся выше случайных знакомых по Питеру. Но и с ними у меня не было сказано ни слова, похожего на объяснения в любви.

Однажды, уже после моего возвращения из плена, перед разделом с братом, во время одной горячей перебранки жену корили: «Ты тут без мужика-то вылупалась (нарядно одевалась) да к Серьгиным постоянно сдерьгивала (бегала), пока Якунька-то у них жил дома». Это был недвусмысленный намек на ее связь с Якунькой.

Я не мог не обратить на него внимания, помня, что жена еще девицей «жалела» этого Якуньку: девичья любовь могла в ней не угаснуть, особенно если она не нашла во мне каких-то желанных качеств. Я ждал, что она постарается опровергнуть это явное обвинение в супружеской неверности, но она ничего на него не возразила. Когда потом наедине я заметил ей, что она напрасно промолчала, она загорячилась, рассердилась, что я ей не верю. Так и не пришлось мне тогда получить от нее доказательств верности.

Но в верность ее мне хотелось верить, и я верил. Лишь изредка беспокоил червь сомнения. Но эти болезненные сомнения начали напирать с большой силой, когда я оказался между двух женщин, и мне пришлось определять