небольшую роль в любительском спектакле. Только однажды, больше я уж ни разу не решался на такие эксперименты. Мне потом говорили, что сыграл я хорошо, но если бы знали, чего мне это стоило — вылезть на сцену, на глаза зрителей, для меня это был подвиг.

Чтобы не был таким Леонид, я его, еще маленького, стал приучать декламировать заученные стишки, сначала в семейном кругу, а потом и при соседях. При этом приучал его говорить, взобравшись на табуретку или на стол. Сначала он конфузился, но быстро привык и стал это делать совершенно свободно и даже охотно. Стоит, бывало, сказать: «А что, Леонид, ты рассказал бы нам про попа Ипата?[409]» — глядишь, он уже на столе.

Вследствие этого или, быть может, врожденных свойств и способностей, когда он пошел в школу, неполных восьми лет, он уже очень хорошо декламировал стихи со сцены, каждый раз вызывая дружные аплодисменты и даже просьбы исполнить что-нибудь еще. Я сам, смотря на него в такие минуты, поражался: откуда у него способность так свободно и уверенно держаться перед публикой? А держался он поразительно свободно, как будто на него никто и не смотрит, декламировал с соответствующими жестами и интонацией, использовал даже мимику.

В числе первых учеников был в семилетке и Федя, чуть ли даже не самым первым, особенно по математике. Но тот же Германов, так восторженно отзывавшийся о Леониде, о Феде не любил говорить. Одно время он даже добивался исключения его из школы. Не любил он Федю за то, что тот довольно откровенно и резко выступал против него на школьном совете, не принимал во внимание его положение заведующего и старого педагога, не подслащал свои выступления почтительностью, к которой Германов привык: он был еще в царское время преподавателем городского училища.

Зато отношения с молодыми учителями-комсомольцами были у Феди в полном смысле слова дружескими. Они даже, пожалуй, слишком его баловали, давая ему повод к самомнению.

В материальном отношении полтора года жизни в Богоявлении были, пожалуй, лучшим временем за всю мою жизнь. Кроме получаемой, на мой взгляд, очень высокой зарплаты в 70 рублей в месяц у меня к этому времени было выручено около 400 рублей от ликвидации хозяйства. А купить тогда можно было все сравнительно недорого: крынка молока — 15 копеек, десяток яиц — 25–30 копеек и т. д. Правда, зарплата моя целиком уходила на питание, но на те 400 рублей мы справили кой-какую приличную одежонку. Ликвидировал и я свое сукманное обмундирование. Оставался еще у меня на Юрине дом, за который я опасался, что его сожгут или нарушат. На мое счастье нашелся желающий поселиться на мое место мужик из Нюксеницы. Для меня как нельзя лучше подходило выменять дом в такой большой деревне: имея дом в Нюксенице, я ближе сойдусь с нюксянами и мне, может быть, удастся набрать необходимый минимум желающих организоваться в коммуну. А, в крайнем случае, если мы сами не будем там жить, дом можно сдать кому-нибудь под квартиру. Из этих соображений, а еще потому, что мне понравилась решительность менявшегося со мной, я не взял с него ни копейки впридачу, хотя он даже сам говорил: «Сколько ты с меня придачи запросишь? Наверно, много, ведь у тебя дом-от новый, может, мне не под силу будет». Итак, поладили мы с ним в несколько минут, и он назавтра же переехал в мой дом, а я стал гражданином деревни Нюксеница. Но жил пока в Богоявлении, на квартире.

Когда я приознакомился с жизнью в райцентре и принял сравнительно приличный вид, со мной стали разговаривать, как с равным, люди, которые раньше, видя меня в сукманном облачении и в лаптях, сочли бы это неприличным. Так однажды агроном Мохнаткин, встретив меня в селе, прошел мимо, как бы не заметив, хотя не узнать меня не мог, так как за несколько дней перед этим ночевал у меня на Юрине. Он шел с каким-то еще служащим и ему, очевидно, было неудобно со мной поздороваться и тем показать, что он знаком с таким мужиком-лапотником. Другое дело стало теперь, он теперь не только не смущался фамильярным отношением с моей стороны, но даже считал за честь, если я заходил к нему, начинал хлопотать насчет угощения и т. д.

Или еще случай. Как-то вскоре после приезда в Богоявление пошла моя жена к доктору с жалобой на боли в животе. Никто еще ее не знал, одежда была на ней, как на всякой деревенской бабе. Доктор, приняв ее за бабу из деревни, закричал на нее: «Ты обожралась, да и пришла в больницу!», хотя еще не осматривал ее и не мог знать, от этого или по другой причине у нее боли. Жена перепугалась от его крика и убежала из амбулатории, так и не получив медицинской помощи. На другой день я снова послал ее к доктору с моей запиской и, вернувшись, она рассказала, что доктор так вежливо ее принял и так долго с ней возился, всю прослушивал, что мне, говорит, было даже неловко, потому что очень много было больных на очереди.

Вот что значит стать, хотя и небольшим, начальником! Только меня это ничуть не радовало, мне была противна эта подлость в людях, особенно в людях культурных. Пока я жил в деревне, я представлял себе культурных людей иными, думал, что им чужды подхалимство, чванство и тому подобные проявления души. Но оказалось, что крестьянская масса, среди которой я до сих пор жил, в этом смысле более здорова. И впоследствии, участвуя в съездах, конференциях, я видел, что большая часть ораторов старалась льстить какому-нибудь присутствующему авторитету, облеченному властью. Очень мало находилось таких, которые решались открыто говорить о промахах, ошибках и недостатках такого авторитета. Около начальства всегда вертелись и лебезили подхалимы и карьеристы, старались быть на виду. Особенно много таких подбиралось около начальника, если он сам был из такой породы.

Как яркий пример, приведу уже упоминавшегося мной Павла Ивановича Котельникова. Пока парень был на Уфтюге избачем и одет был в потрепанную тужурку, держал себя с мужиками просто, они могли приходить и приходили к нему в любое время (вести работу он умел, знал подход и был достаточно развит). Но как только его вытянули