Я поставил кляксу и еще растер ее на всю первую страницу. Никаких перспектив, никаких планов, никаких надежд. 1988 год. Наверху – ветры перемен, которые дули исключительно с запада, внизу – огромные очереди в винные отделы после двух и растущая злоба на власть. Пьянствовал я безобразно почти два месяца. И один, и с кем придется. С простыми гопниками и авторитетными ворами, которые учили меня науке выживать в заполярных лагерях строгого режима. Однажды пьянка с ними чуть не закончилась для меня трагически. Старый рецидивист с перепоя заподозрил во мне мента. Пьянствовали мы в какой-то убогой квартире на первом этаже. Ангел-хранитель поднял меня вовремя с обоссанного дивана и, выбравшись в коридор, я услышал с кухни голос: «Говорю же тебе – мент поганый! Кончать его надо!» Ангел-хранитель и вывел меня под ручку на лестничную площадку, помог спуститься вниз и отлетел лишь тогда, когда я упал во дворе в объятия трезвого Пашки Шапошникова.

Пил с молодой соседкой по лестничной площадке Галей, с которой мы просыпались утром в одной постели в верхней одежде, и, не снимая ее, бежали на кухню смотреть, не осталось ли еще чего в бутылках. Пил с дворничихой Люсей, которая жаловалась на свою жизнь, с продавщицей Валей, которая предлагала мне замужество и сына-подростка в придачу, с какой-то официанткой из «Ласточки», которая переспрашивала меня в постели раз двадцать: «Так ты журналист?! Во умора!», с какими-то моряками… Кончилось тем, что домой наведался участковый. Родители поставили ультиматум: или я устраиваюсь на работу или – ко всем чертям, на помойку!

Нашел я себе теплое местечко на ПО имени Ленина. Опять сторожем на ставке стропаля 4-го разряда. Во времена всеобщей занятости таких местечек было много по всей стране. На заводской склад мне привезли будку, и я стал охранять какие-то чугунные болванки весом не меньше тонны и завалы из толстых бревен.

Начался, как я писал еще недавно про других в своих статейках, новый этап в жизни. Склад я вспоминаю до сих пор с нежностью. Служба – день через три. Зарплата – почти вдвое больше против университетской. Один. Тихо. Свежий воздух. Бревна и тяжелые железяки никому не нужны. В бытовке уютно, тепло, стол, печка, кипятильник. Морозным утречком, накормив кота и пегую собачонку Тузика, я заваривал чифирь народным самодельным устройством из двух лезвий бритв и обыкновенных спичек, включал приемник на волне «Маяка», доставал бумагу, ручку и садился писать свой новый роман про юность, про школу, про любовь. Писал с восторгом. Иногда плакал. Впервые в жизни я писал искренне, не вымучивая из себя глубоких идеи, не пытаясь вдохнуть жизнь в каких-то деревянных комсомолок, чугунных секретарей, картонных гопников, не изводя себя тоскливо-правильной моралью. Воспоминания жгли меня. Для меня стало очевидно, что самое главное в творчестве случается, когда отворяется окно в сердце, а не в голову и важно было не вспугнуть этот момент истины, не проворонить; важно было не умничать и не кривляться.

Я любил свою юность, своих друзей, школу и мне казалось важным, чтобы читатель тоже полюбил их, а может быть и меня, дурака… Ведь я, в сущности, славный малый и никому не хочу зла. Я впервые писал роман, не преследуя себя мыслями о славе, о гонорарах, о Нобелевской премии, черт бы ее побрал! Так рассказывают волнующие истории из жизни своему близкому другу, не сомневаясь в его отзывчивости и вдохновляясь искренним вниманием. Так признаются в любви. Так исповедуются впервые.

Иногда в будку заглядывал мастер, молодой, рыжий и нервный мужик по кличке Куриные Мозги, и я переворачивал листы. Рабочие склада знали, что я «не прост», что-то пишу, но не расспрашивали из деликатности. Понятно было, что меня занесло на склад случайно и ненадолго. С грузчиками и стропальщиками я дружил. Мы вместе пили крепкий чай, пожилые рассказывали интересные истории из своей жизни. Шестидесятилетний Веня вместо носа носил на лице сизую картошку. В молодости упавший ящик почти полностью оторвал ему нос. Врачи вовремя присобачили его на прежнее место, но прижился он кое-как, хотя и дышал; к тому же от употребления тройного одеколона нос неумолимо стал менять цвет. Это нисколько не испортило характер Вени. Он был весел и дружелюбен всегда. Работал, как и пил, исправно. Друг его Михалыч, цыганского вида, чернявый, высокий, крепкий, ушлый мужик, был бойчее, вороватее и говорливее. Он, как правило, и «делал тему», то есть левые деньги, сплавляя на сторону доски и цемент; одеколону же предпочитал водку. Веня пил одеколон не из экономии, а потому что другие напитки его «не забирали», он пробовал – нет, не забирали! Друзья были неразлучны уже лет тридцать. Веня был из деревни, Михалыч городской. У Веня было три сына, и собака Тузик, у Михалыча сын, дочь и рыжий хомяк Тимка. Тимка прожил недолгую жизнь. Как-то он испачкался краской и Михалыч решил его помыть. Сунул под струю в ванной, а там оказался кипяток. От возмущения Тимка укусил его за палец и от неожиданности и боли Михалыч стукнул его об пол. Тимку торжественно закопали на газоне под окнами и Михалыч положил на холмик камушек. Не лишенный научной любознательности, Михалыч решил как-то проверить, что будет с голубем, если напоить его допьяна. Для этого Михалыч смочил в водке хлебные крошки и рассыпал их на подоконнике.

– Смотрю – клюет! Боялся, что побрезгует. Не-ет! Водочку и птицы любят! Клюет-клюет, а потом, вижу – стал распушаться. Словно мячик стал. И пошатывается. Ну, думаю… а он покачнулся и – кувырк вниз! Как камень. Да об асфальт. Только перья в разные стороны!

– Может просто заснул?

– Вырубился! Перепил. Неопытный.

Это я к тому, о чем мы беседовали. Мне ужасно нравились эти разговоры. Пустые, дурацкие, но после них долго не покидало хорошее настроение. Совсем другие начинались, когда в будку наведывались молодые грузчики. Дети перестройки. Начинался злой ор. Злословили обо всем. О своих женах, о работе, о погоде. Особенно не любили мастера, который не умел воровать, за что и получил кличку Куриные Мозги.

Недовольство у русского человека всегда, я заметил, приобретает метафизический характер. Он недоволен вообще. Начальством вообще. Работой вообще. Страной вообще. Миром, в котором нет ничего хорошего. Из этого вытекает отрадный вывод – так и пропади оно все пропадом. Чего жалеть-то? Разубедить такого человека сложно. Когда Китыч окончательно спился, я никак не мог втолковать ему, что не все пьют и не все свинячат. Эта правда была ему не по силам.

Когда