Беда была в том, что нам было интересно друг с другом.

Но я стал сдавать. Выдохся.

Ведь надо было еще и работать! Каждый день встречаться с людьми, которых хотелось обойти за километр. Спрашивать их о всякой ерунде, делая заинтересованное лицо, писать текст, который прыгал перед глазами от возмущения… Все это могло плохо закончиться.

И закончилось. Я опять запил. Разумеется, с Китычем. Его долго соблазнять не пришлось. Пили с утра у него в парке после того, как он, заглотив стопку подсолнечного масла, проходил врача, ставил у механика печать в путевку и выгонял машину за ворота. Да, забыл, надо было еще позвонить в «рыгаловку» и сообщить, что машина сломалась. В конце концов «рыгаловка» взбунтовалась, пришлось и вправду сломать машину и стать на ремонт. Заодно отпала надобность проходить врача. Тут-то мы и развернулись с Китом! В пьянство вовлеклись еще три шофера – Чирика, Сергуня и Сашка Длинный. Портвейн брали у «спекулей», закусывали чем придется. Сначала «забодали» запаску Китыча, потом «запаску» Сергуни, который оказался тоже еще тот гуляка, потом откуда-то появились ненужные запчасти, канистры, талоны на бензин… Я примелькался в парке настолько, что меня принимали за шофера из соседней колонны. Скоро к нам прибился еще один белобрысый горбоносый парень с двумя выбитыми передними зубами, из 4-го таксомоторного парка, которого мы почему-то сразу окрестили Волком Ларсеном. Он пытался привить нам с Китычем «французский вариант». Это когда наливаешь всего четверть стакана, пьешь мелкими глоточками, а закусываешь исключительно тонкими ломтиками докторской колбаски. Откуда у простого парня появилась эта барская привычка – не знаю. Может быть, подсмотрел что-то в кино, а может душа тосковала о возвышенном, но мы с Китычем на буржуазные соблазны не поддались. Кит глушил портвейн стаканами, а у меня вообще был собственный метод. Перед застольем с друзьями я наспех заглатывал из горла в одиночку целую бутылку портвейна без закуски. Ждал, чтоб «торкнуло». А потом «догонял» наравне со всеми. Ребята заметили, что «Майкл сильно сдал», быстро отключается, посмеивались. Но я не буянил, никому не мешал, а просто мирно спал в кабине или где-нибудь в закутке, на этаже.

На подвиги меня не тянуло, по бабам я не бегал, не врал, как другие, про свою жизнь… Пил исключительно для того, чтобы забыться. Очнувшись, и увидев привычные небритые рыла, скорей хватался за стакан.

К нам тянулись. Вечером парк был во власти пьяниц. Я был в этом мире своим среди чужих.

Шофера могли часами до хрипоты спорить о своих «жиклерах» и «карбюраторах», о карданах и запасках, о выгодных «точках», о гаде колонном. Или дулись ночь напролет в «очко» или «буру». Иногда во мне рождался протест, и я вторгался в нудный шоферский разговор, как миссионер в толпу язычников. Тогда говорили о высоком: есть ли жизнь на других планетах, кто сильнее, слон или тигр, и может ли кашалот проглотить человека. О женщинах, как и на Народной, говорили скупо, целомудренно и по делу. Просто кто-нибудь вспоминал, как вместе «с Лехой» подхватил «трепака» в заводской общаге и после этого полчаса все бурно обсуждали, как от него лечиться народными способами.

Знало ли начальство, что твориться у него под носом? Разумеется, знало. Но что они могли поделать? Рядом находились другие парки, где требовались шофера. Прогульщики и пьяницы кочевали с одного парка в другой, как северные олени в поисках подходящих пастбищ. В ЛПО-2 работали два биологических вида шоферов: пожилые, суровые, седые и ответственные, и молодые веселые «раздолбаи», про которых Лоза пел: «Простые парни шофера, хозяева земли». В середине находились сомневающиеся средних лет. Иногда они примыкали к молодежи, иногда к старикам, в зависимости от обстановки в семье и расположения начальства. Старики помнили Сталина, окопы Сталинграда и работали на совесть. На молодых они смотрели, как на чуму, и никак не могли понять, почему их до сих пор не арестуют. Молодые смотрели на стариков, как на вырождающийся вид мастодонтов, век которых подходил к концу, потому что они не дали потомства. С точки зрения эволюции было совершенно непонятно, какие признаки второй вид унаследовал от первого. Произошел какой-то сбой, мутация. На собраниях оба вида сидели раздельно, на этажах общались только по необходимости. Неприязнь была взаимной и глубокой.

Я как-то подсчитал, что Китыч в конце восьмидесятых полноценно работал в среднем три дня в неделю. Я сам – чуть меньше. Могучая страна просто кишела, как опарышами, молодыми тунеядцами. «Слава труду!» —убеждала партия. «А пусть работает зубастая пила!» – отвечал народившийся класс бездельников. В основном это были простые ребята, сильные и здоровые, отслужившие в армии, получившие хорошее образование в школах. Что свихнулось в их головах? Когда? Почему?

Один ответ приходит в голову. По кочану! Нельзя врать! Все, что начинается с вранья, заканчивается крахом. Когда-то большевики наврали всему миру, что знают, как сделать всех счастливыми. Не сразу, конечно, но в скором будущем. В молодежных театрах заслуженные артисты взволнованно обращались к залу: «Счастливые! Вы будете жить при коммунизме!» Через семьдесят лет старым большевикам ответило молодое поколение. Китыч, например, поднимая стакан портвейна, говорил: «Ну! Чтоб х… стоял и деньги были!».

С одной стороны, мы жили – не тужили. Вина было вдоволь, закуска доставалась почти даром. С другой… Как тоскливы были эти черные загулы! И вспоминаю, как хороши были юношеские пьянки! Иногда смотрю по телевизору, как худосочная певица, закатывая глаза, убеждает зрителя, что счастливее ее нет на свете никого! У нее видите ли грандиозные творческие планы! Вышел новый диск. Гастроли. Дура! Что ты знаешь о счастье, если не можешь вечером заснуть от тревожных мыслей, а утром с тоской ждешь плохих новостей? Счастье живет на Народной. Недолго! Где-то с 16-ти по 18 лет. В здоровом теле. В чистой, беззаботной голове. В благословенные 70-е годы. Оно залетает в сердце, как беспечный жаворонок и, если его не вспугнуть, два— три года будет услаждать душу чудесными ликующими трелями. А потом – извините. Бал кончен. Жаворонок улетел. Прилетел черный ворон. Клюет он больно, каркает про беду, которая всегда рядом, только споткнись… Здравствуй, взрослая жизнь, мля…

Глава 47. Бегство

В конце концов сколько веревочке не виться… Мое пребывание в университете стало мучительным. Я уволился осенью. Ушел в никуда.

Бесценный опыт! Никуда – это как чистый лист. Можно поставить сразу жирную кляксу. Можно каллиграфическим почерком вывести: «Новая жизнь. Глава