занятых. Можно приблизительно считать, что за вычетом ИТР и управленцев осталось примерно 16 млн рабочих. Россия утратила две трети своего рабочего класса. Число промышленных рабочих за годы реформы сократилось с 18,9 до 8,8 млн. Сокращение этого числа продолжается в том же темпе, а молодая смена готовится в ничтожных масштабах.

Вспомним забастовки шахтеров 1989–1991 гг. в СССР, которые были использованы как таран против советской системы. Экономисты знали, что шахтеры должны были едва ли не сильнее всех пострадать при переходе от советской системы к «рыночной», потому что почти вся угольная промышленность процветала лишь как часть целостного советского хозяйства на плановой основе – рынок сделал бы шахты нерентабельными. Т. Авалиани, бывший в тот момент председателем стачкома Кузбасса, рассказывает, как экономисты из СО АН СССР срывали соглашение, достигнутое между комиссией Верховного Совета СССР и забастовщиками. Шахтеры требовали прибавки к зарплате в виде коэффициента и удовлетворялись его величиной 1,3. Это и было первым пунктом соглашения о прекращении забастовки.

Т. Авалиани пишет: «Постоянный коэффициент должен был быть согласован сторонами на основании разработок Сибирского отделения Академии наук СССР до 1 октября 1989 года и введен Советом министров СССР с 01.01.90. …Еще днем, рассматривая пункты соглашения, мы столкнулись с тем, что во многих случаях нет расчетов, а пункты об экономической самостоятельности и региональном хозрасчете вообще носят декларативный характер. …Догадываясь, откуда дует ветер, я попросил первого секретаря обкома КПСС А.Г. Мельникова вызвать к утру д.э.н. Фридмана Юрия Абрамовича и его шефа Гранберга Александра Григорьевича – директора института экономики СО АН СССР из Новосибирска – с обоснованиями данных прожектов, по которым они выступали в областной прессе с трескучими статьями уже более года. Оба явились утром 18 июля, но на мою просьбу дать текст, что они предлагают для включения в правительственные документы, дружно ответили, что у них ничего нет. …Вдруг появилось предложение – поясной коэффициент шахтерам поднять с 1,25 до 1,6! Все разом заговорили, а автора нет! Но коэффициент 1,6 был ранее проработан СО АН СССР и, видимо, подкинут моим товарищам А. Гранбергом. Вдруг кто-то подкинул предложение записать в протокол “предоставить экономическую свободу всем цехам и участкам заводов и шахт”. И опять пошла буза» [288].

Каков был ход мысли ведущих экономистов, когда они редактировали требование «предоставления шахтам полной экономической самостоятельности» – при том, что по рыночной цене уголь большинства шахт никто бы не купил? Ну хоть бы сейчас экономисты из Сибирского отделения АН СССР изложили, для урока молодежи, тогдашнюю логику своих рассуждений. В тех требованиях была выражена «твердая убежденность в необходимости смены государственного руководства, а может быть, и всей общественно-политической системы». И каков же был образ той системы, которую они рекомендовали шахтерам? Не было никакого внятного образа, кроме магического заклинания «рынок».

Надо сказать также, что развал промышленности в России сильно ударил по смежным отраслям в постсоветских республиках. Так, текстильная промышленность «ввела» многие республики в пространство индустриального развития. Три закавказские республики СССР имели крупное производство хлопчатобумажных тканей – в 1987 г. Азербайджан, Армения и Грузия произвели вместе 288,5 млн м2 таких тканей. Это производство обеспечивало работой большое число людей, удовлетворяло массовый спрос и давало существенный вклад в бюджет. Развал СССР и реформа мгновенно парализовали, а затем и ликвидировали эту отрасль промышленности в Закавказье. Люди остались без работы, а рынок был занят иностранными фирмами. То же самое произошло с обувной промышленностью и целым рядом отраслей машиностроения. Подобные реформы не имеют прецедентов в истории. Для ряда республик речь идет о производстве, от которого зависела жизнь целых областей.

Промышленность – это грандиозное творение культуры, продукт творчества и огромных усилий десятка поколений. Казалось бы, интеллектуалы должны это творение ценить, беречь и лелеять, рекомендовать осторожные подходы к реформированию, а уж тем более замене несущих конструкций. Аутистической утопией «постиндустриализации», которая якобы позволит человечеству обходиться без материального производства, до сих пор увлечены влиятельные деятели науки и политики.

Вместо производства на первом плане должен был господствовать рынок – механизм распределения. Потом пришла мода на «информационные услуги». «Реальная экономика» была представлена как нечто презренное. За 1991–1994 гг. промышленное производство в России сократилось более чем в два раза. Директор Аналитического центра Администрации Президента РФ по социально-экономической политике П.С. Филиппов 4 января 1994 г. дает большое интервью.

Его спрашивают, какова причина этого кризиса. Он отвечает: «В нашей экономике узкое место – это торговля: у нас в три раза меньше торговых площадей, чем, например, в Японии. Хотите хорошо жить – займитесь торговлей. Это общественно полезная деятельность. И так будет до тех пор, пока будет существовать дефицит торговых площадей, а, еще вернее, мы испытываем дефицит коммерсантов» [289, с. 35–36].

В России работает большое число экономистов, статистиков, социологов. Почему они так равнодушно отнеслись к доктрине деиндустриализации? Даже если все они критически относились к советской промышленности, эта доктрина не могла не вызвать сомнений – было очевидно, что она чревата катастрофой. Почему эти экономисты хотя бы из интеллектуального интереса не подвергли эту доктрину проверке, пусть грубой, упрощенной? Каков диагноз этой культурной болезни? Как она возникала и как излечивалась в разные времена у разных народов – вот сейчас главный вопрос нашей национальной повестки дня.

В 1992–1993 гг. была проведена массовая приватизация промышленных предприятий России. До этого они находились в общенародной собственности, распорядителем которой было государство.

Эта приватизация является самой крупной в истории человечества акцией по экспроприации – насильственному изъятию собственности у одного социального субъекта (нации) и передаче ее небольшому меньшинству. При этом общественного диалога не было, власть не спрашивала согласия собственника на приватизацию. Эта приватизация стала небывалым в истории случаем теневого соглашения между бюрократией и преступным миром. Две эти социальные группы поделили между собой промышленность России.

Выше уже рассказывалось, как, заплатив за «Уралмаш» 1 млн долл., Каха Бендукидзе получил в 1995 г. 30 млн долл. чистой прибыли [290].

По своим масштабам и последствиям эта приватизация не идет ни в какое сравнение с другой экспроприацией – национализацией промышленности в 1918 г. Тогда большая часть промышленного капитала в России принадлежала иностранным фирмам, много крупных заводов были казенными. Национализация коснулась очень небольшой части буржуазии, которая была в России довольно немногочисленной. Национализация 1918 г. началась как «стихийная», снизу (это не входило в планы советского правительства, но пришлось).

В 1990-е гг. небольшой группе была передана огромная промышленность, которая изначально была практически вся построена как единая государственная система. Это был производственный организм совершенно нового типа, не известного ни на Западе, ни в старой России. Он представлял собой важное основание российской