что этот социально-экономический уклад существует лишь в лоне индустриальной системы и может рассматриваться как гипериндустриализм. А. Турен специально подчеркивал неразрывность связей постиндустриального общества с индустриальным обществом Нового времени: «Никто из даже наиболее горячих приверженцев понятия постиндустриального общества не отрицает, что оно может быть рассмотрено, хотя бы частично, как гипериндустриальное общество» [293, с. 412].

Более того, именно благодаря ускоренному развитию отечественной промышленности страны Запада могли территориально (!) переместить ее трудоемкую часть в зарубежные предприятия или отделения своих транснациональных корпораций. Но и там производство, использующее дешевую рабочую силу, остается частью той же самой отечественной промышленности.

Вот пример. В 1980-е гг., еще до создания промышленной системы США – Китай, предприятия США стали переводить свои сборочные цеха в специальную зону на севере Мексики. Там поставили особые заводы (maquiladoras), которые платят Мексике бартером, частью готовой продукции. Зарплата на этих заводах была в 11 раз меньше, чем в таких же цехах в США. Уже в начале 1990-х гг. на этих заводах производилось 33 % моторов и 75 % других важнейших компонентов автомобилей в США [100, с. 165]. Эту форму промышленной кооперации изучали и российские социологи.

В 2000 г. в Мексике насчитывалось уже около 2 тыс. сборочных заводов, на которых трудилось 1,34 млн рабочих. На эти заводы приходилось свыше половины экспорта страны. Для экономики США эти заводы были не только источником дешевой рабочей силы, но и «кризисонеустойчивыми» предприятиями, которые желательно иметь вне собственных границ. Так, при экономическом спаде в США в 2001 г. в Мексике было закрыто около 500 таких заводов и уволено 250 тыс. работников – без всяких социальных гарантий [294].

Пропагандируя утопию постиндустриализма, видные обществоведы постсоветской России демонтировали весь корпус знания, созданный в СССР при строительстве и применении плановой системы промышленности. Парадокс в том, что они игнорировали тот факт, что постиндустриализм и есть попытка обуздания стихии рынка методами планирования. Д. Белл писал в программной статье: «Национальное планирование возможно в следующих вариантах… Используя экономические матрицы входа-выхода – вроде тех, например, какие предложил В. Леонтьев, – можно выверять различные альтернативы экономической политики, с тем чтобы в точности уяснить воздействие правительственных решений на те или иные секторы экономики. В еще более радикальном варианте, который предложил советский экономист Л. Канторович, речь идет о создании национальной компьютерной системы, которая, регистрируя различные цены и распределение товаров, помогала бы определять отклонения от запланированных экономических целей и выявлять моменты диспропорционального использования ресурсов в различных секторах экономики» [295, с. 339].

Можно ли в научном сообществе делать вид, что эти соображения не стоят внимания?!

В России канонической работой, на которую принято ссылаться в рассуждениях о постиндустриальном обществе, стала статья В.Л. Иноземцева «Парадоксы постиндустриальной экономики» [296]. Рассмотрим кратко ее главные тезисы, которые действительно можно назвать парадоксами, но не постиндустриальной экономики, а ее фетишизации.

В.Л. Иноземцев пишет: «Постиндустриальное общество развивается на фундаменте всемерного использования потенциала, заключенного в прогрессе теоретического знания». Это утверждение не подтверждается ни логически, ни исторически. Тезис о примате одного типа знания (теоретического) можно принять как крайнюю абстракцию, но на таком вырожденном фундаменте не может развиваться никакое общество. Тезис просто неверен. Фундамент, на котором стоит постиндустриальное общество (как и любое другое), – сложная и обладающая большим разнообразием система знания. Теоретическое знание в ней является элементом, встроенным в контекст множества других типов знания и умений – в большую когнитивную структуру.

Далее В.Л. Иноземцев пишет: «Если информация, как и любой другой производственный ресурс, может выступать и выступает в качестве объекта собственности (property), и в этом отношении информационная экономика имеет сходство с индустриальной, то знания, в отличие от любого другого производственного ресурса, могут быть и являются лишь объектом владения (possession) и образуют базу для качественно новой хозяйственной системы».

Каким образом знания «образуют базу для качественно новой хозяйственной системы» – разве в «качественно старой хозяйственной системе» не было знаний? А в аграрном натуральном хозяйстве не было не только знаний, но и информации, поскольку она не была «объектом собственности (property)»? К чему вся эта схоластика?

В.Л. Иноземцев выдвигает странный тезис: «Вовлечение в процесс массового материального [индустриального] производства всё нарастающего объема сырьевых ресурсов, энергии и рабочей силы приводило к пропорциональному росту общественного богатства. Сегодня набирает силу иной процесс: использование знаний умножает результаты гораздо более эффективно, чем применение любого другого».

Что это значит? Ведь «вовлечение энергии и рабочей силы» было точно таким же «использованием знаний», как и сегодня. Переход к «вовлечению энергии» ископаемого топлива вместо энергии мускула привело не просто к нелинейному росту общественного богатства, а вызвало индустриальную революцию. Это был такой скачок в использовании знаний, с которым пока что постиндустриальная революция не может сравниться. Неужели создание паровой машины менее значимо в движении знания, чем появление компьютера? Как вообще можно «умножать результаты» только с помощью использования знания, противопоставляя его всем «любым другим» ресурсам? Знание – без сырья, без энергии и без рабочей силы? Как автор представляет это себе в реальности?

Вот тезис уже из сферы социологии: «Переход от индустриального общества к постиндустриальному снижает воздействие на человека обстоятельств, обусловливаемых социальной средой; в то же время особое значение приобретают внутренние силы самой личности… и в этом аспекте постиндустриальная социальная система радикально отличается и от аграрного, и от индустриального обществ».

Эта фантазия апологетов постиндустриализма увяла еще в 80-е гг. Никогда отдельная личность не испытывала столь мощного «давления социальной среды», как в постиндустриальном обществе, которое наконец-то получило средства господства над личностью при помощи средств «дистанционного управления». «Общество спектакля», созданное телевидением и социальной психологией, мозаичная культура, превращающая личность в «человека массы», так усилили давление на человека, что это стало острейшей экзистенциальной проблемой именно при наступлении «третьей волны» цивилизации.

Как пишет З. Бауман, именно постиндустриализм порождает новый тип бытия личности, от наступления которого невозможно укрыться никому: «Самые страшные бедствия приходят нынче неожиданно, выбирая жертвы по странной логике либо вовсе без нее, удары сыплются словно по чьему-то неведомому капризу, так что невозможно узнать, кто обречен, а кто спасается. Неопределенность наших дней является могущественной индивидуализирующей силой. Она разделяет, вместо того чтобы объединять, и поскольку невозможно сказать, кто может выйти вперед в этой ситуации, идея «общности интересов» оказывается все более туманной, а в конце концов – даже непостижимой. Сегодняшние страхи, беспокойства и печали устроены так, что страдать приходится в одиночку. Они не добавляются к другим, не аккумулируются в «общее дело», не имеют «естественного адреса». Это лишает позицию солидарности ее прежнего статуса рациональной тактики» [297].

В.Л. Иноземцев пишет: «Залогом прогресса [постиндустриальной экономики] становится развитие самого