Джеральдина меняет тему:

– Давайте не будем вдаваться в дебри категоризации текстов.

– Мою сестру зовут Хоуп, так что…

– Круто, – говорит Эрика.

Джеральдина разъясняет основные правила курса, что мы должны относиться друг к другу с уважением, пытаться сохранять позитивный настрой – все это я уже знаю с курсов в Лондоне. Потом она просит нас посидеть тихо, прислушиваясь к окружающей природе, чтобы сделать общее описание сцены, постепенно переходя на более детальное изображение действующих лиц.

Мирное молчание нарушает Грэм:

– Солнце опускалось над холмами Тосканы, цикады пели в траве… Что-то в этом духе нужно написать?

– Примерно, – говорит Джеральдина.

– Ну, тогда я свое описание закончил, – объявляет Грэм так, словно за это полагается приз.

Легкий бриз с запахом дыма и пиццы треплет навес над нами.

Поверить не могу, что я уже успела проголодаться.

– Не торопитесь закончить сочинения, мы зачитаем их завтра. И потом поработаем над вашими навыками литературных критиков, – говорит Джеральдина, завершая занятие.

– Трагичные мемуары! – вдруг вопит Эрика.

Все смотрят на нее.

Она тычет в меня пальцем:

– Вот какую книгу она пишет!

– Неправда, – говорю я.

– Да, правда, этот жанр так называется, – настаивает она.

Я хочу сказать, что в моей книге нет ничего трагичного, но вдруг понимаю, что не желаю, чтобы она и все эти люди знали обо мне больше. Эта группа не имеет ничего общего с моими сотоварищами по лондонским курсам, и я не хочу, чтобы мою книгу, главу за главой, раздирало на части это сборище, каким бы «конструктивным» ни был их подход. Если уж честно, то я вообще не намерена читать им свою книгу.

Иду к себе в комнату и мучаюсь. Долл заплатила кучу денег за эти курсы, и это была такая хорошая идея, что мне не хочется ее подводить.

– Но я все равно найду способ развлечь себя, – говорю я ей по телефону. – Здесь красиво, классный бассейн, и каждый день организуют экскурсии на микроавтобусе. Может быть, я даже перейду на курс искусствоведения или вообще придумаю себе индивидуальную программу.

– Слушай, делай, что тебе нравится. Это же твой отпуск!

Какое облегчение!

– Есть симпатичные парни?

– Я тут пробыла меньше суток!

– Поня-я-ятно, – говорит Долл.

Он дежурит на раздаче пиццы, разрезая огромные диски ножом с колесиком.

Я вижу самую вкусную – с томатным соусом, кляксами моцареллы и какой-то травой, как он говорит, орегано, которая придает блюдам характерный итальянский привкус. Интересно, что в Англии орегано продают сушеным, а тут оно свежее, прямо из собственного огорода. На пиццу можно при желании положить анчоусы или кружочки колбасы salsiccia. Тесто кладут на огромную лопату и закидывают прямо в печь с огнем буквально на минуту, потому что температура внутри огромная.

Его лицо раскраснелось от жара печи или, может быть, от солнца, потому что рыжие люди легко сгорают. Он очень мил, но я не могу его долго отвлекать разговорами, зная, что за мной стоит очередь из голодных людей.

Я не хочу садиться с людьми из писательской группы, но, кажется, все рассаживаются именно по профессиональным интересам. Никто не хочет подвинуться и пустить меня сесть рядом. Резчики по камню пришли позже всех, покрытые белой пылью, как привидения. Йоги, поголовно все вегетарианцы, так посмотрели на мою пиццу с колбасой, что их столик я тоже обошла стороной. Села одна, примостившись у краешка стола, и стала наблюдать за ним. Кажется, он тут один, потому что то и дело поглядывает в мою сторону. А я всякий раз делаю вид, что задумчиво смотрю мимо него.

После обычной пиццы нам предлагают попробовать сладкую – с фруктами и сахаром. Я и не знала, что пицца бывает сладкой.

– Похоже на датскую булочку с абрикосом! – воскликнула я. Потом, почувствовав себя идиоткой, добавила: – Только с персиком.

– Притом из Италии, – уточнил он.

Но не с издевкой, как Грэм или Сью.

– Ты не против выпить со мной кофе, когда я закончу работу? – спросил он.

– Я не пью кофе вечером. Но я бы выпила газировки, – быстро сообразила я.

– Свидание в баре после ужина?

Свидание!

Только открыв дверь шкафа и поймав свое отражение со спины на втором зеркале, я поняла, что весь день ходила с пятном на шортах. Пока я переоделась, умылась, подумала, накраситься мне или нет, решила, что нет, пшикнула на себя «Chanel № 5», бар уже закрылся и вилла погрузилась в полную темноту и тишину, какие бывают только за городом.

ГУС

Я понимаю, что кухня в ресторане должна быть идеально чистой, но это же мой отпуск, и Нэш отвалила за него немало денег. Так что кажется странным, что на вилле есть два шеф-повара и один официант, а всю работу почему-то делают люди, которые приехали учиться итальянской кухне – и чистят овощи, и готовят, и убирают. К тому времени, когда я закончил уборку, кафе уже опустело и женщина с бабочками, устав меня ждать, ушла спать.

Я лежу в своей комнате, рядом с бассейном, слушаю пение цикад, несвоевременный крик петуха на дальней ферме и улыбаюсь, думая о том, что она сейчас где-то рядом.

Проснулся я от бряцания посуды и сливочно-сладкого запаха свежих круассанов.

По пути на завтрак я вижу микроавтобус, стоящий у главного входа. Она смотрит на меня из окна автобуса, тот трогается, и она машет мне на прощание, как тогда, из машины «Скорой помощи». Потом она хмурится, словно вспомнив что-то.

– Куда едет этот автобус? – спрашиваю я у Лукреции.

– На экскурсию по Флоренции.

– Они вернутся?

– Да, вечером.

ТЕСС

У вокзала, куда привез нас автобус, уже стоит гид с красным зонтиком в руке и ждет нашу группу. Я говорю ей, что хочу пройтись по магазинам. Боюсь, она обидится, если я скажу, что у меня тут собственная программа.

Все остальные точки нашего путешествия остались в моей памяти как картинки с открыток: залитый светом амфитеатр в Вероне на фоне ясного неба; Неаполитанская бухта; вид на Сан-Джорджио на другом берегу лагуны в Венеции. Но последний день свободы, проведенный с Долл во Флоренции, день до того, как изменилась вся моя жизнь, я помню час за часом, шаг за шагом, и хочу повторить его, пусть это и сентиментально.

Я сажусь на автобус до Фьезоле, встаю у открытого окна, чувствуя ветер на своем лице. Когда автобус высаживает меня на конечной остановке и уезжает, обдав дизельным выхлопом, площадь вдруг становится мирной и тихой, а горный ветер холодит кожу рук. В римском амфитеатре я сажусь на теплую каменную скамью, и все так четко и ясно в моей памяти, я словно слышу себя, юную, как я кричу со сцены: