Неожиданное для себя примирение с существующим режимом внезапно ощутил и исключенный из рядов партии врач Георге Брэтеску (зять видной партийной деятельницы Анны Паукер). После митинга 21 августа 1968 г., на который он явился по собственной инициативе, отложив дела в лаборатории, взволнованный Брэтеску записал: «Я был признателен Чаушеску и руководству РКП за то, что они отказались участвовать в позорной авантюре. Я присоединился ко всем тем, кто своими овациями одобрял призыв: „Будем готовы, товарищи, защитить в любую минуту нашу социалистическую родину – Румынию!“»[743]

Но именно на этом митинге, стоя на балконе, хитроумный Чаушеску уже обдумывал значение для себя пражского урока, просчитывал возможные риски – потерю власти и ослабление собственной силы. Так считает Еуджен Шербэнеску. В романе «После полудня с нимфоманкой на пике горы Парынг» он заключает: «Если у Чаушеску когда-то и были добрые намерения очеловечить социалистическое строительство в Румынии, то, несомненно, тогда, в августе 1968 г., он подавил их в себе»[744]. По оценке писателя, действия Чаушеску на протяжении всего трех дней и их направленность против русских свидетельствовали, прежде всего, о его большом умении манипулировать народом.

На митинге 21 августа (это была среда) Чаушеску объявил о создании вооруженных гражданских отрядов из рабочих, крестьян и интеллигенции. Писатель Стойкицэ утверждает, что уже до конца недели начались тренировочные занятия отрядов гражданской обороны, а военная подготовка стала тогда обязательной и для девушек[745]. Каждое предприятие, учреждение, учебное заведение или сельскохозяйственное управление определяло – по своему усмотрению – день недели для военного обучения; обязанность женщин участвовать в военной подготовке сохранялась недолго. Любопытна мотивировка отказа бывшего председателя Союза писателей Румынии Михая Бенюка записаться в такой вооруженный отряд. «24 часа спустя (после митинга. – Д. Б.) из Союза писателей меня запросили, не собираюсь ли я вступить в какое-либо военное формирование, над созданием которых они импровизировали до утра. Разговаривал со мной исполнительный директор Союза писателей, который удивлялся, почему по этому вопросу не обратился ко мне лично председатель Союза (Захария Станку. – Д. Б.). Мой ответ был категоричным: „Нет, и потом у меня непризывной возраст; в ваши формирования я не собираюсь вступать, потому что я вам не очень верю, к тому же знаю точно, что среди вас есть военные, а кроме того вы еще и напиваетесь“. О последнем я узнал, кстати, от их же коллег, как и о том, что из-за пьянства у них отобрали оружие»[746].

В связи с формированием отрядов гражданской самообороны проявился, как и во многих других случаях, принцип «принудиловки». Например, у нас на филологическом факультете университета в партбюро быстро составили списки, куда (кроме единичных случаев) включили весь преподавательский состав и обслуживающий персонал. Помню, что записали без его ведома мужчину из бухгалтерии, которому до пенсии оставался год (закон предусматривал выход на пенсию в 65 лет). Сам я побывал лишь на одном занятии под открытым небом, на поле где-то на окраине Бухареста. Потом по причине слабого здоровья (из-за полученной на общественной работе язвы желудка я незадолго до описываемых событий был госпитализирован) «рядовой необученный» (так значилось в моем военном билете) перестал ходить на военные занятия. Другие мои коллеги, заранее обеспечив себе солидные медицинские справки (некоторые, например, в целях более легкого получения по профсоюзной линии путевок на курорты), избежали обязательного включения в списки «призывников». Раздражала шумная публичная пропаганда, которая кричала о том, что вся страна, все работники физического и умственного труда добровольно, по собственному желанию и зову сердца, записываются в эти отряды, чтобы защищать родину и главного ее вождя – бесстрашного, мудрого, всеми любимого «гения Карпат», как позже назвал Чаушеску один из его близких соратников. Лидер методично возводил себе памятник, и апогея культа личности оставалось ждать не слишком долго. Партия сильно выиграла в глазах народа и неожиданным разрешением принимать в свои ряды некоторых бывших «отверженных». Правда, случались и неувязки. Так, руководство парторганизации Союза писателей не включило Пауля Гому в список так называемых защитников-добровольцев, сочтя бывшего политзэка неблагонадежным элементом. Отказ объясняли тем, что писатель не состоит в партии, несмотря на то, что в подготовленных Союзом писателей списках числились и беспартийные. В партию Гому все же решили принять. Та же партийная пропаганда яростно набросилась на писателя 9 лет спустя, когда тот, будучи известным правозащитником (между прочим, он подписал письмо в поддержку чехословацкой Хартии 77), был исключен из РКП и из Союза писателей, арестован, жестоко избит и, в конце концов, выдворен из страны. Диссидентство Пауля Гомы вызвало широкий отклик на Западе среди многих представителей прогрессивной интеллигенции в средствах массовой информации.

Всецело одобряя политику руководства страны в августе 1968 г. в связи с чехословацкими событиями, я должен здесь признаться, что все происходившее сыграло важную роль в моей личной судьбе. Но прежде напомню о нескольких ключевых моментах. Я, как и большинство моих соотечественников, восторженно принял румынскую «оттепель», отчетливо проявившуюся уже в 60-е гг.: в 1964 г., например, были освобождены из тюрем все политические заключенные, а в апреле того же года ЦК партии принял так называемую Декларацию независимости (фактически от принудительных вердиктов КПСС)[747]. (Правда, апрельское решение ЦК партии отразилось и на моей работе над диссертацией, которую я готовил в заочной аспирантуре в МГУ: после длительного молчания Министерство образования объяснило мне подлинную причину отказа во въездной визе, запрошенной на июнь 1964 г. для встречи с советским профессором-руководителем; короче, мне пришлось менять тему, искать нового научного руководителя. Защитился я только в 1974 г.)

В обществе чувствовалось какое-то «ослабление гаек»; еще недавно, в 1959 г., в Педагогическом институте русского языка имени М. Горького я был вынужден долго объяснять в отделе кадров, что не являюсь «врагом народа», затем я был снят с поста секретаря молодежной организации, был отложен и мой прием в члены партии (тогда я был кандидатом). И все это из-за того, что в 1956 г., будучи студентом МГУ, я на общем собрании румынского землячества в Москве сказал, что компартия Румынии допустила ошибки в процессе коллективизации сельского хозяйства, в результате чего незаслуженно пострадали многие кулаки; я также утверждал, что хорошая русская советская литература была написана не только благодаря методу социалистического реализма (приводил в качестве примера прозу Паустовского) и т. д.

Большим ударом для румынских русистов явилось упразднение в 1963 г. вышеназванного бухарестского института русского языка, точнее, его слияние со славянским отделением филфака Бухарестского университета и образование Института иностранных языков и литератур (вскоре он