— И чем же ты тогда объяснишь их смерть? Никакого яда ворганизме не обнаружено, если я правильно вошел в курс дела, — Лаврухасунул ложку в рот. — И вообще, это не нашего скудного ума дело. Пустьразбираются те, кому положено.

— Я не знаю… Но есть что-то, что лежит на поверхности.На самом деле разгадка проста, только ее никто не замечает, не хочет поднять спола…

— А ты хочешь? Смотри не надорвись. И вообще, Кэт, уменя есть отличное рационализаторское предложение… Поскольку люди мы теперь,прямо скажем, не бедные… Может, заберем детей и отчалим путешествовать? Мир-топрекрасен, старуха! Даже приют убогого чухонца меня растрогал. А что ужговорить о Нью-Йорке, Париже и Барселоне?

— Ты еще песню спой — “Как прекрасен этот мир”.

— Слова забыл. Но общий пафос — в нужную нам сторону. Апоскольку ты нагадила везде, где только можно нагадить, и сунула свой нос вовсе дыры… Да еще треклятая картина висит на нас мертвым грузом… Самое лучшеесейчас — исчезнуть из страны. Ладно ты… Но дети! Если с тобой что-нибудьслучится, из меня папаша хреновый, предупреждаю. По выходным еще так-сяк, но вбудни… Я один их не потяну.

Ай да Снегирь! Всегда предлагает оптимальные решения,змей-искуситель. Конечно, он прав. Я не знаю, с какой стороны ждать удара: иЖаик, и Марич, и Херри-бой — и те, и не те. А Париж и Барселона всегдаостанутся Парижем и Барселоной. Никакого подвоха. Им незачем выдавать себя заубийц.

— Может, ты и прав, — задумчиво сказала я.

И только теперь поняла, как устала: от Лукаса Устрицы, отего картин, от загадки кабинета Титова и загадки смерти Жеки. Нет никакихзагадок: одни умирают, а других убивают. Третьего не дано.

— Но сначала нужно оформить документы на детей. Я незнаю, на сколько это затянется…

— Ну, ты даешь! Неделя максимум, если знать, когоподмазать. Чиновнички, они валютку любят. Их хлебом не корми, дай толькоФранклина1 за нос оттягать.

— Я тебя обожаю, Снегирь.

— Ну, ты мне тоже не безразлична… Кажется, мы начинаеможивать. Если бы Снегиря не было, его стоило бы придумать.

— Ладно, я отчаливаю. Вечером собирайтесь с силами иподгребайте. Часикам к восьми. Ты и крошки. Будет раздача финских слонов,младших братьев русских слонов. Все обсудим и решим, с какого бока начинать.

Я проводила Снегиря до порога, а потом вернулась в кухню.Отсюда хорошо просматривался двор: я видела, как Лавруха втиснул телеса в“Фольксваген” и помахал мне рукой.

Ариведерчи.

Будь здоров, дорогой. Жди нас вечером.

Я вернулась в комнату. Дети по-прежнему спали — средибардака, сваленных на кресла вещей и разбросанных по полу игрушек. Барселона иПариж. Париж и Барселона. А новую жизнь я начну с того, что отключу телефон ипроведу генеральную уборку. Дети не могут жить в пыли. Тем более если завтра сутра нагрянет делегация Алевтин Николаевн, размножающихся в госструктурахвегетативным почкованием. А сама родоначальница клонов, неистовая Алевтина,даже предупредила меня — легкой жизни не будет и меня ждут проверки и комиссии.

Я перенесла спящих двойняшек в маленькую комнату и скаталаковер, изгвазданный с подкладки самыми разными пятнами сомнительного свойства.Паркет, не натиравшийся еще со времен моей тетки, выглядел тем не менее неплохои даже казался недавно вымытым. Вот они, старые мастера.

Набрав в ведро воды и прихватив тряпку, я вернулась вкомнату. И, сдвинув на середину диван, стол и кресла, принялась за уборку.Подпихнув ногой валявшуюся тапку, я принялась мыть плинтуса.

А потом увидела надпись на полу.

На том самом месте, где стоял диван, с незапамятных временне отодвигавшийся от стены. Я даже не поняла сначала, что же она означает. Икоснулась ее мокрой тряпкой. Кончик надписи смазался, густая середина легко поддалась,но сам контур остался невредим. Почти касаясь лицом пола, я приняласьрассматривать ее. И чем больше я вглядывалась, тем невероятнее казалась она,тем страшнее становился ее смысл. Буквы, дрожащие и неровные, заваливались другна друга, даже Лавруха-младший писал лучше. И все же ее легко было разобрать.

СНЕГИР

Нет, последней буквы не было — лишь ее слабое подобие. Утого, кто писал, не хватило сил закончить слово. Прерванная на половине Ртянулась вниз, следом за рукой, ее писавшей. Я уже знала, чем написано слово,но все еще боялась поверить.

Нет. Не так. Я не хотела верить.

Слишком ужасной, слишком чудовищной была правда.

Я не знаю, сколько просидела над этой надписью, прежде чемрешилась намочить край футболки и осторожно коснуться им надписи. Ты должна этосделать. Ты должна. Ты должна.

Ты должна.

Я опустила кончик мокрой ткани в самую середину надписи, апотом поднесла футболку к лицу. И сразу же почувствовала едва уловимыйспецифический запах.

Кровь. Это была кровь.

Холод сковал руки, я не могла пошевелиться, я не моглазакричать, я не могла никого позвать на помощь. Я осталась совсем одна. Снегирьоставил меня.

А до этого…

До этого он убил Жеку.

Здесь, в моей квартире, от которой они оба имели ключи. Здесь,в моей квартире, где спят сейчас ее дети. Я уткнулась лицом в колени и страшнозавыла. Это не правда. Это не может быть правдой.

Я была не в состоянии подняться, не в состоянии встать сколен, я так и поползла на кухню, перевернув на ходу ведро с водой. На кухне вящике кухонного стола лежали ножи. Их должно быть пять, я точно помнила этуцифру. Ломая ногти, я вырвала ящик, и все его содержимое посыпалось на пол.

Один, два, три, четыре… Четыре, три, два, один…

Пятого ножа не было. Сначала он валялся в ящике, потомоказался в Жекиной груди. Теперь он лежит у следователя и является вещественнымдоказательством. Мой кухонный нож.

Которым Лаврентий Снегирь зарезал Жеку Соколенко.

Снегирь, Соколенко, Соловьева — именно в таком порядке мыбыли записаны в журнале художественной школы. Жека была ближе к Снегирю. Итеперь ее нет. Теперь нас со Снегирем ничто не разделяет. Мы уже давно одноцелое. Вместе мы украли картину, и только Жека не захотела в этом участвовать.

Один, два, три, четыре… Четыре, три, два, один.

Ножей все равно четыре.

Он убил ее.в моей квартире, закатал тело в мой ковер и вывезна машине. На том самом “Фольксвагене-Пассате”, на котором я ездила целуюнеделю. И возила детей мертвой Жеки.

Я впадала в короткое беспамятство и снова приходила в себя.Смутные догадки иглами впивались мне в мозг, и незначительные деталистановились на свои места.

Телефонный разговор.