– Сурово.

– Кабы еще суровее не стало, – буркнул Гога.

– Станет, – сказал Марсель, бросая в котелокнедочищенную картофелину. – Сейчас у нас с суками, можно сказать,временное перемирие, они вроде как признали нашу власть, соблюдают порядок. Но,падлой буду, эти гниды дожидаются следующего сучьего этапа. Вот тогда они иустроят нам битву под Москвой. – Марсель со злостью стукнул кулаком постолу. – Знаешь, какой беспредел сейчас по кичам и пересылкам! Настоящаявойна. Зазу Кутаисского, с которым я вместе чалился по первой ходке, привязалик стволу дерева и двуручкой располовинили. Костю-Карлика бросили на раскаленныйлист железа. Шмеля, представь себе, подорвали прямо в лагере какой-тосамодельной миной, ноги оторвало. Жгут в кочегарках, топят, с крыш сбрасывают,в бараках душат, забивают. Повсюду резня идет страшная. Это мы еще, считай,мирно живем. И то, полагаю, последние денечки.

– А ведь их много, не выдержать вам, – медленнопроговорил Спартак. – Массой задавят. Ведь это только первые. Вскореповалит этап за этапом.

– Значит, погибну вором, а не ссученным, – сказалМарсель, закуривая самокрутку со спартаковской махрой. – Смерти я небоюсь...

Всего три дня пробыл Спартак в лагере, и вот его уже везутназад в больницу. Тот же грузовик, тот же конвой, тот же лейтенант Чарный. Дежавю, словом...

В первый же день, даже в первые часы своего послебольничногопребывания в лагере Спартак написал записку, предназначавшуюся Комсомольцу.Потому что кто его знает, когда удалось бы переговорить с Кумом с глазу наглаз, а на то, чтобы сунуть маляву, много времени не требуется. Нужен лишьудобный случай.

Случай представился в тот же, первый день. Поздно вечеромКум сам неожиданно заглянул на прожарку, когда там помимо Спартака находилосьеще трое зеков. Хоть люди были сплошь свои, из ближнего круга, однако Спартакухватило благоразумия не затевать при них разговора и не передавать у них наглазах послание. Никто в точности не знает, что у кого на уме, кто чего себевообразит и что предпримет. Поэтому следовало остерегаться всех. Как любятповторять воры, «никому не верь». Распространять это правило на всючеловеческую жизнь, как это делал тот же Марсель, было бы чрезмернымупрощением, но в лагерной жизни его следовало придерживаться, тут оно работалона все сто.

А Комсомолец за последнее время и в самом деле здоровоизменился внешне. Осунулся, четче обозначились круги под глазами, даже походкастала другой, более нервной. И действительно, появилось нечто такое вовзгляде... отрешенность не отрешенность... Нечто новое появилось, одним словом.Вдобавок от Кума явственно припахивало водочным выхлопом, чего прежде за ним незамечалось.

В том, что Кум заглянул в прожарку, не было ничего странного– по роду службы он нередко обходил хозяйство. Как в сопровождении оперов, таки без. (Кстати, вот еще о чем успели сообщить Спартаку его лагерные приятели:Кум чаще стал бродить по жилой зоне в одиночку, даже в вечернее время, хоть этои было, мягко говоря, опасно. Складывалось такое впечатление, что онсознательно испытывает судьбу.)

Кум расхаживал по помещению, задавал какие-то дурацкиевопросы, похоже, не очень-то вслушивался в ответы, а Спартак лихорадочноразмышлял, как бы незаметно сунуть записку. Наконец, когда Кум оказался рядом сним, Спартак, словно бы поспешно и неловко отступив, со страшным грохотомуронил на пол пустой таз. Как всегда в подобных случаях бывает, на мгновениевзгляды всех рефлекторно сфокусировались в одной точке – на упавшем предмете.Этого мгновения Спартаку хватило, чтобы незаметно пихнуть записку Комсомольцу вкарман шинели...

Собственно, ничего крамольного с точки зрения собратьев побаракам записка не содержала. Крамольны были лишь сами отношения между зеком иКумом, которые лагерными людьми не могли быть растолкованы иначе, какстукачество. В записке же Спартак всего лишь сообщал то, что узнал от доктораРыжкова про мать, и просил Комсомольца, если есть возможность, разузнатьподробнее...

Прошло три дня. И сегодня утром распахнулась дверь прожарки,порог переступил Кум и завелся с полоборота.

– Ну чего, Котляревский, опять у тебя не слава богу! –раздраженно процедил он. – Опять здоровье хромает? Или ты симулянт? –Он помолчал, к чему-то прислушиваясь, подмигнул и сказал более спокойно: –Н-да, вижу, что плох... Ну, чек, собирайся. Поверю и на этот раз. Но есливыяснится, что ты симулируешь, сгною в карцере. Вперед на выход, Котляревский!

Все эти дни Спартак не был уверен, что Комсомолец уловил,как ему сунули записку. Мог ведь и не заметить, мог выкинуть никчемный бумажныйкомок... Но, судя по всему, малява дошла до адресата и была им прочитана.Только зачем ехать в больницу, что задумал Кум? И ведь не спросишь даже шепотом...Но и не подчиняться не было ровным счетом никакого смысла.

До больнички на сей раз доехали без внеплановых остановок.Равно как и без задушевных бесед с конвоирами. Словом, отбуксировали зекаКотляревского самым что ни на есть рядовым образом. И это Спартака вполнеустроило.

В больничке его препроводили в кабинет доктора Рожкова,конвой остался за дверью.

Доктор сидел за столом, писал что-то быстро в гроссбух.Потом поднял голову, показал Спартаку на стул. Спартак сел... И все. Докторголову вновь опустил, продолжил писать, так и не обронив ни слова. Ситуацияскладывалась абсурдная. Однако Спартак решил ни о чем не спрашивать и уж темпаче ничего не предпринимать. Все когда-нибудь разъяснится, а спешить емунекуда. Ему еще много-много лет некуда спешить.

Прошло полчаса, не меньше.

И в кабинет вошел Комсомолец. Не сказать, что Спартак сильноудивился. Чего-то подобного он и ожидал.

– Конвой я отправил на кухню подхарчиться, – Кумостался возле двери. – Сказал, что пришлю за ними, когда понадобится. Пошли,Спартак.

– Куда?

– Вы не рассказали? – вопрос Кума был адресованРожкову.

– Знаете, я подумал, что мое участие и так слишком велико,поэтому...

– Я понял, – перебил его Комсомолец. – Тогдапоказывайте, куда идти.

Втроем они вышли на улицу. Пересекли двор. Рожков отперкалитку в заборе, и они оказались во дворе соседнем. Спартак уже понял, кудаони идут. В женский корпус. И уже не сомневался, что все это значит. Вряд лимогли быть еще какие-то варианты.

Комсомолец вдруг резко остановился. Повернулся к Спартаку,взял за рукав и отвел к толстенной вековой сосне, в которую был вбит огромныйплотницкий гвоздь, а к гвоздю привязана бельевая веревка. Комсомолецприслонился к дереву, достал папиросы, протянул пачку Спартаку. Рожков жеостался перетаптываться в сторонке.

– На следующий день после того, как получил твою маляву, япоехал в женскую колонию в Топольцах, – Комсомолец дал прикуритьСпартаку. – Узнал все о маме. Потом договорился о переводе ее в больницу.Довольно легко договорился, – он невесело усмехнулся. – Замотивировалвсе оперативной необходимостью. Дескать, за свидание с матерью ее сын готоввыложить мне все до донышка о готовящемся побеге. И по-другому-де его нерасколоть. Побег уже на мази, вот-вот зеки сорвутся в рывок, добавил я, поэтомудействовать надо быстро. Вот так... Мама сейчас здесь...