Наконец, настает передышка. Я в своей комнате на стуле у окна. Герти протирает мне лицо чем-то спиртовым. Валентин говорит: «Сначала вправлю нос. Приготовься, придется потерпеть» На стерильном бинте поблескивает что-то вроде отвертки. «Что это? – Называется элеватор. – Элеватор? – Да, поставит кость на место. Это быстро. Но больно»

Юджина тихо подходит, садится на пол и берет мои руки в свои. Отвертка вонзается прямо в мозг. Хруст и чернота. «Уже все, – выплывает голос Валентина, – тампонирую». Герти подает ему стеклянную чашку с марлевыми жгутами. «Отдохни немного, и зашью ухо. Два-три стежка»

Игла прокалывает кожу, но после вправления кости это перенести нетрудно. Мой язык зачем-то затевает светский разговор: «Ты закончил военно-медицинскую академию? – Да, я военный хирург. – И сразу после выпуска к нам сюда? – Нет, я работал в адмиралтейском госпитале. Ухо так распорото… у них было кольцо с шипом. Что происходит?..»

Молчу и понимаю, почему не хочется отвечать. От страшного, тошного унижения. Как бы я не оправдывал благоразумную выдержку – глас народа скажет: струсил. А если бы дрался с ними, меня бы арестовали. Напиши мне, доктор, свидетельство о вреде здоровью, буду жаловаться… Что остается?..

Рывком отворяется дверь, и грозный, уверенный Старый Медведь командует:

– Домой!

Окончательными словами потом будет сказано – переворот или восстановление порядка, борьба или победа, солидарность или предательство, единство или раскол, преступление или наказание.

Ноет и ничего не слышит зашитое ухо под тугим бинтом с комом ваты, а нос еле дышит под второй повязкой, поперек лица. У того человека, который мелькнул мне в зеркале, отвисшая, распухшая губа и фиолетовые наплывы под глазами. Этот человек мне противен. Его синяки и раны – следы унижения и беспомощности. Все семейство смотрит на него как на героя, который проявил исключительную выдержку в жестокой беде, и от этого мне только хуже.

Мой дом – моя крепость, но их дом – это крепость слишком уж в прямом смысле. Навесы над верандой свернуты и подвязаны, как спущенные паруса. Половина узких окон закрыта изнутри окованными щитами. С других сняты рамы. У лестницы в мезонин ящик с песком и бочка с водой. В бочку опущен шланг, протянутый от кухонного крана. Как Нина справилась со всем этим одна?

Возле окон в деревянных стойках наши карабины и коробки с патронами. И жестяной рупор. И какой-то штатив от фотографического аппарата. Нет, это треножник для винтовки: Нина будет стрелять с упора.

Защищать свой дом – святое право. Я не могу признаться, что ни в кого, ни за что и никогда больше стрелять не буду, даже если нас атакуют. Но зачем, зачем? Эту крепость только с пушками осаждать.

Единодержавная власть перешла к Старому Медведю. Сложить с себя ответственность – огромное для меня облегчение. Он твердо уверен, что нападут. Я не возражаю, лишние предосторожности не помешают, но думаю, что его уверенность растет не из сегодняшних обстоятельств, а из того потрясения, тринадцать лет назад. Тогда его дом подожгли, он и сейчас ждет поджога.Им приходится тяжелее, чем мне. Я не верю, что нападут.

На заводе Кирпичный Дед сел в оборону, но собирается сдаться по первому требованию. Для страховки привез с собой Артура-героя: при нем ничего не покрушат, даже если полезут.

Старый Медведь скомандовал высказываться, и каждый говорит о том, что делал, видел и понял. Старый Медведь обнимает Юджину, она с закрытыми глазами положила ему голову на плечо. Мне нужно сесть рядом с Мартой и обнять ее, но я остаюсь напротив.

Индюк-заменосец, наш новый капитан, явился гражданам в образе мудрого отца. Не открывая заседание, долго излагал педагогическую доктрину.

«Какие вам еще нужны доказательства, – вдруг трагически заболботал индюк, – если адвоката обыскивают, а он даже запротестовать не смеет?» Но, получив от Марты мой протест, он мгновенно, не запнувшись, закричал: «В городе беда, люди погибли, а он из-за разбитой форточки шум поднимает!» Тут же в игру вступила могучая сила повторения: индюковы подголоски затянули обе песни разом: «виноват, поэтому не смеет жаловаться», «у нас гибнут люди, а он скандалит из-за форточки».

В коллегии заседали и волки-близнецы, и палач-свинья. Все трое с правом решающего голоса. Проголосовали создать для разбирательства совместную следственную группу с соседями, земляками погибшего ополченца. Марта заявила, что Гай невиновен, что она под присягой подтвердит его алиби. Индюк мигом вцепился: «Вы свидетельствуете как жена капитана Борка?» – «Свидетельствую как свидетель» – «То есть муж в отъезде, а вы провели ночь с убийцей?» – «Гай не убийца» – «Так чья вы жена?» – «Какое это имеет отношение к делу?» – «Прямое. Мы должны знать, кто свидетельствует. Верная жена капитана. Неверная жена капитана. Непонятно чья жена. Вы кто?» – «Я свидетель. Требую внести мое показание в протокол» – «Вы изменяли мужу?» И так без конца с выкриками Виртуса о моральном падении. И никто не вмешался, никто, даже решительная Тэкла Гран. Все слушали с вольным и невольным тревожно-напряженным любопытством. Кажется, забыли даже, что речь идет об убийстве. Виртус захлебывался, что речь идет о думе всего человечества – о создании, о воспитании будущих поколений… Если чудовищное растление нравов, пример которого мы видим воочию, не подроет самые корни вековечного древа жизни… Индюк изложил новую теорию: мы не законники-буквоеды, мы не ханжи, никто не спорит с правом настоящего мужчины иметь столько жен, сколько он считает нужным, но обязанность мужа – навести порядок среди своих женщин и накрепко внушить, что роль второй жены – строгая роль, а не разрешение на разнузданность.

После бредового спора показание все же записали в протокол. Вместе с требованием Виртуса отнять несовершеннолетнюю девочку у растленного семейства и разобраться с поведением отца, чей цинизм … и так далее. Потом встала задача получить от индюка расписку за мои протесты. Все пошло по новому кругу: «А он вам кто? Тоже муж? Сколько их у вас? Многомужество уголовно наказуемо». Но вдруг мрачный Андрес с черной повязкой на лбу мрачно сказал, что уже принял копии документов. На этом Марту отстранили от заседания. Потом вернули записать приказ и опять выгнали. И снова вернули: добиваться, какие у нее отношения с заподозренным жалобщиком, а у меня – с капитаном. «Почему вас видели всех троих вместе?» Кто-то всё же крикнул:

– Это полностью личное дело!

Возгоревшись, индюк изложил третье за вечер учение. Вот какое. Полностью личных дел не бывает в принципе: мы живем среди людей. Он горестно потрясен, что землякам приходится напоминать об этом. Да, закон допускает кое-какие тайны. Но от кого? От соседа или конкурента. А от особоуполномоченных служб государства секретов нет. Капитан обязан был доложить ему о связи с ополченкой. Знаменосец разобрался бы. Возможно, не стал бы мешать. А может, запретил бы. Но под его присмотром и руководством уж точно не случилось бы такого позора, когда жена бесчестит мужа признанием, что провела ночь с убийцей, и приносит жалобы от любовника. Этого форточника!..