Больничные ворота заперты. Возле узкой калитки стоит Герти. С ней Валентин, молодой доктор. Шествие останавливается. Проходить придется по одному. Я боюсь снять руку с плеч Юджины, но надо срочно поговорить с доктором. Сестренка подходит к нам, я бросаюсь к Валентину.

«Ты подписал заключение?» Он грустно кивает: «Да, я тоже. Я ассистировал». И смотрит честными круглыми стеклышками очков. У меня опять стучат зубы: «Все ложь». Он вздрагивает: «Что ты!» Этого труса и обманщика я сейчас ударю. «Значит, сердце разбилось?» – «Да, разрыв сердца» – «Ах ты!..» Карло хватает меня в охапку, но шипит ему в лицо: «Они повесили старика вместе с Гаем. Ты сам знаешь». Он снимает очки. Лицо из детского становится взрослым. «Нет. Разрыв сердца». Из меня лезет презрение: «Не ври. Разрыва сердца не бывает». Я захватил и комкаю у него на груди белый халат, мы притиснули его к стене… а он смотрит сочувственно и говорит: «Причина смерти – разрыв сердечной мышцы. Внешней стенки левого желудочка. Мы все видели» – «Тэкла тоже?» – «Да. Дедушка Юлий умер мгновенно и гораздо раньше, чем… От часу до двух ночи». Я ничего не понимаю и не верю. Карло ничего не понимает и верит. «Но его видели… там, на виселице», – шепчет Карло. «Да, – строго говорит Валентин, – есть несомненные следы манипуляций с телом. Перечислены в протоколе. Но старика повесили мертвого». – «Зачем?» – задыхается Карло.

– Затем… – думаю и говорю я, – затем, что они хотели назначить его соучастником, потом опомнились, но поздно…

Кое-как прошу прощения. Пальцы выпускают ткань халата. Доктор говорит: «Гертруда мне все рассказала». Что – все? У ворот стоят сестры, и мечется Кирпичный Дед. И он опомнился. Бормочет: «Не надо, не ходите, один пойду». Кидается ко мне: «Уведи, не надо!» Я беру Юджину за руку, притягиваю к себе, лицом к лицу, шепчу: «Не надо, пусть он останется для тебя живой». Она хочет высвободиться, я не отпускаю, она вся напрягается.

Доктор входит первым. Я иду рядом с Юджиной, чтобы подхватить сразу. Под ногами темно-красные кирпичи. Красное марево перед глазами. Как бы не пришлось подхватывать меня. Сжимаю-разжимаю кулаки. Кажется, помогает. Надо думать о ней, а не о себе. Широкие двери. Ни ступеньки, ни порога. Окна забелены. За дверью Тэкла. Тихо командует, не умолкая: «Проходите, не останавливайтесь. Здесь больница. Попрощаетесь на похоронах. Проходите, не останавливайтесь, кому говорю». В комнате два топчана. Один под окном справа, другой под окном слева. На одном белое – и белое, на другом белое – и темное. Тела до подбородка укрыты простыней. Темное лицо я не узнаю. Потом узнаю. Юджина прикасается ладонью к темному лбу. Лоб холодный. Я чувствую, что ледяной. Она медленно отворачивает простыню. Своими глазами то ли ее глазами я вижу, что на сложенных руках темные пальцы раздавлены и выломаны. У меня то ли у нее под сердцем возникает вой. Воет внутри. Снаружи тихо. И Тэкла замолчала. Стоим. У меня начинают дрожать колени. У нее тоже. Она садится на край топчана. Я поднимаю ее. Веду. Она идет. Останавливаемся. Стоим над дедушкой Юлием. Белое-белое лицо. Белей простыни. Очень спокойное. Нас окружают и выводят за дверь. Темно-красные кирпичи под ногами. Аммиачная резь. Мы стоим, а Тэкла держит перед лицом Юджины ватку с нашатырем.

Что теперь делать?

«Узнать правду! – сверлит крик. – Наказать злодеев! Восстановить доброе имя!» У Кирпичного Деда слезы по щекам. Он смахивает их пальцем. Юджина слышит, но ей все равно. Она не хочет узнавать правду, наказывать злодеев и восстанавливать доброе имя. Она хочет повеситься. Марта обнимает ее, шепчет на ухо. Наверное, о маме. Или что Старый Медведь скоро вернется. Я рывком воссоединяюсь сам с собой. Твержу: «Правду, следствие, прокурора». Поворачиваюсь, распоряжаюсь: «Валентин, Тэкла! Приготовьте мне выписку из протокола. Сейчас же. Герти принесет. Идемте, идемте!»

И немедленно за дело. В городскую коллегию и окружному прокурору жалобу и запрос о преступных действиях над мертвым телом моего доверителя. «Надругательство, с особым цинизмом». Жалобу на незаконный обыск. Отдельную жалобу на взлом. Сегодня же на первом заседании Марта передаст им под расписку. Окружному прокурору – заказное письмо с уведомлением о вручении. И копии – Андресу: от ополченца прямому командиру. Сам понесу, чтоб объясниться. И еще. Они говорят: напоили пьяным. Мы не верим, и герой-лазутчик не верит. Он имеет право потребовать, чтобы проверили и установили…

– … если ты разрешишь, – прошу Юджину, но она молчит. Нет, что-то отвечает одними губами.

Мне бы раздвоиться: страшно оставлять их с Кирпичным Дедом. Седой гном выскрипит голосом-сверлом какой-нибудь приказ на подвиг. Долго убеждаю не выходить из моей комнаты. Надеяться можно только на Герти: она одна не чувствует себя виноватой. А я сам?.. Чувствую!

Растерзанная дверь в контору загорожена кадкой с фикусом. В перекошенной раме блестит саблезубый осколок. Зачем-то протягиваю руку, стеклянный клык впивается в ладонь. Машинально захватываю ранку ртом, и засевшее в ней стекло раздирает губы.

Прихожу в себя на скамье. В карманах нет носового платка. Там нашлась только плоская бутылочка. Что это и откуда? А, это коньяк. Выпиваю до дна. Голова кружится. Подбираю бумаги. Они в пятнах крови, но какая разница. Иду дальше. Сердце стучит. Это время стучит.

Умываюсь у колонки. Кажется, я пьян.

На квартиру к Андресу вход через сад. За калиткой двое мальчишек-гвардейцев: «Как доложить?» – «Ополченец к своему десятнику!» Один бежит докладывать, другой объясняет – вот так раз! – «Ваш командир назначен знаменосцем порядка». Некогда обдумать новость.

Андрес переоделся во все черное, и лоб обвязан черным. Он идет мне навстречу без костыля и без палки. Значит, тогда на крыльце они были всего лишь декорацией, чтобы сравняться с лазутчиком-инвалидом. Еле удерживаюсь от язвительности. Удивительно, какая прочная у нас сложилась инерция отношений, с ней трудно справиться. Я резко докладываю: «Жалобы!» – и как-то гневно-картинно кладу на стол бумаги в кровавых кляксах. Андрес тоже фальшивит, изображая спокойное внимание, но у него лучше получается. Он берет листок, негромко спрашивает: «Что случилось? Кто это тебя?» – «Не важно. Читай!» Он пробегает глазами странички.

Нервно усмехается.

– Выпьешь? Твоего коньяка, который ты мне проспорил?

– Выпью. Знаменосец стал капитаном, ты знаменосцем. А свинья в фуражке, он кто?

– Идиот. Провалил все, что поручили. Это он вломился в твою контору. Хочешь, извинюсь за него?

– Не хочу. О конторе потом. Что вы со стариком Юлием сделали?

– Это не мы. Это он. Взбрело в свиную голову, что старик заодно с убийцей.

– Не скроете.

– Не скроем. Хотя такому и названия не подберешь.

Он медленно наливает коньяк. Пьем, не сдвигая стаканы. И начинаем тихую битву:

– Ни единому слову не верю. Свинья у вас козел отпущения. – Ты думаешь, это я вешал мертвого старика? Ты так думаешь? – Ты знал и участвовал. – Чего ради я оправдываюсь? Разумеется, я бы не допустил. Это он замещал знаменосца. После такого… сразу сняли. Назначили меня. Не веришь, так зачем пришел? – Чтобы сказать, что Гай не убивал. Чтоб ты потом не оправдывался, что не знал. – Только не говори, что у него алиби, что в тот вечер он был с тобой. У тебя самого нет алиби. Ты подучивал девчонку. – Лживый донос. Они взяли его обратно. – Еще бы. Услыхали, что Марта остается с капитаном, вот и прибежали каяться. На тебя надежды проснулись…