едва усидел на ней, осадил и удержал в двух сотнях шагов после «ворот», исчезнувших в облаках снежной пыли. Будто туча опустилась и скрыла горы и небо, и ничего невозможно было разглядеть в десяти шагах. Лошадь билась и шарахалась из стороны в сторону, я усидел на ней каким-то чудом.

Когда отгремело и снежный туман осел, я увидел, что лавина завалила проход, который я только что проехал. Там остался Каракоев…

Часть шестая

Небо и рай

Май 1937 года

Подмосковье

Свечей она насчитала сто пятнадцать – целый ящик. Имелся также примус, двадцать одна банка тушенки, галеты, макароны, мешок картошки. В одном углу бочка воды, в другом – ведро для надобностей. Он обещал вернуться через три дня, а прошло уже, кажется, пять. Как она определяла? Отсчитывала сутки по будильнику, который он ей предусмотрительно оставил, но чем дальше, тем больше ей казалось, что она где-то ошиблась, и, может, уже прошла неделя? Когда он уходил, она кричала, плакала, молила, обещала сидеть на даче, тихо дожидаться его, но все было напрасно – крышка погреба опустилась, лязгнула задвижка.

Она исследовала стены – кирпич. Потолок из крупных деревянных балок, плотно пригнанных друг к другу. Да и как до него добраться? Лестницы не было. Был стеллаж у стены, по нему можно подняться, но чем ковырять эти балки? Консервным ножом, который он оставил ей для тушенки? Нечего было и думать, чтобы выбраться самостоятельно. Кричать даже не пыталась: никто не услышит ее из-под земли. Только ждать и надеяться …

А ведь он готовился. Все продумал заранее, заготовил свечи, продукты. Это пугало. Что, если она не первая здесь? Что, если он просто сумасшедший?

А еще он оставил эту тетрадь.

Свечи, конечно, нужно экономить. Она пыталась сидеть в темноте, но уже через десять минут чувствовала себя похороненной заживо. Зажженная свеча едва рассеивала мрак, и просто смотреть на пламя – тоже не много радости. Приходилось читать его тетрадь, потому что больше ничего не было – ни старых газет, ни журналов, не говоря уже о книгах. О свечах позаботился, а о книгах не подумал … Случайность? Или ему было важно, чтобы она прочла странные записки какого-то юного монархиста, выдуманную историю: царя ведь расстреляли, это всем известно, а в тетради бегство и приключения царской семьи. Тема эта ее совсем не интересовала, но что было делать. Закрывая тетрадь, откладывая на время или засыпая, она каждый раз думала: зачем он заставил ее читать это?

Он не приходил, не приходил, не приходил. А если не придет никогда? Чтобы не свихнуться, она читала, не жалея свечей. Ей казалось, если читать, все будет хорошо, и когда она дочитает, он придет и выпустит ее на воздух, на свет.

Как только откладывала тетрадь, начинали роиться вопросы, словно черные мухи. Где он это взял? У арестованного врага? Или убил этого врага еще в Гражданскую? Зачем хранил тетрадь? Да он сам враг, этот Кривошеин! Конечно, враг, проникший в органы НКВД! Тетрадка эта – монархическая пропаганда чистой воды. Как здесь издевательски показаны большевики! Хотя колчаковцы изображены не лучше … И все равно он враг. И новый логический вираж: он шпион и хочет сделать ее своей пособницей, шпионкой. Воспользовавшись ее положением, захватил и мучает, чтобы сломить и склонить к предательству. Она отбрасывала тетрадь, металась в погребе – пять шагов туда, пять шагов обратно, – и пламя свечи металось вместе с ней. Набегавшись, кое-как усаживала себя и открывала тетрадь. И строчки бежали снова, и с ними бежала остановленная в них жизнь.

Записки чаще раздражали. Этот мичман со своей прямо-таки собачьей преданностью царизму и щенячьими восторгами по поводу царевен!.. Он, видите ли, влюблен в четырех сразу. Что это? Правы классики марксизма: монархия – темный, душный подвал, вместилище морального уродства. Разврат порождает разврат. Недаром у Романовых так прижился Распутин, тот, настоящий, а потом и этот – самозваный. Попытки Анненкова выставить царя и царицу добрыми и честными людьми, невинно пострадавшими, просто смешны. Пусть Романовы ходят, как люди, говорят, как люди, смеются и плачут, это еще не делает их просто людьми, невинными жертвами. История их осудила и приговорила, и точка, и нечего здесь лирику разводить. Не говоря уже о том, что ничего этого вообще не могло быть, потому что, по правде, с Романовыми произошло совсем другое, всем известно что.

И все же время от времени стены подвала исчезали, и она пробиралась через тайгу, поднималась в горы или плыла по реке. И хоть ненадолго забывала себя и плакала не о себе, пока буквально не обнаружила себя в этой тетради.

Перевалив за середину, Нина наткнулась на упоминание о какой-то «лесной» коммуне, в которую попали Романовы. Она даже погасила свечу, чтобы в темноте отдышаться и успокоиться, ведь она знала, что в Гражданскую отец руководил такой коммуной в Забайкалье. Возможно, на следующей странице ее ждет разгадка этого случившегося с ней погреба. Отдышавшись, зажгла свечу. Строчки побежали вприпрыжку. И вскоре она прочла, потом прочла еще раз и еще раз вслух: «Коммунары сначала думали определить интеллигенцию на строительство Дворца труда, но вмешался сам комиссар Шагаев. Коммуне нужны были доктор, учителя, библиотекарь …»

Сердце опять подпрыгнуло до горла. Он оставил эту тетрадь, чтобы она прочла об отце, а может, и о себе самой. И она бежала, задыхаясь, по строчкам, пока не добежала:

«Маша привела с собой девочку лет восьми.

- Это Нина, дочь товарища Шагаева.

- Здравствуйте, – прошелестела Нина.

- У Нины большие способности к рисованию. Товарищ Шагаев попросил меня с ней позаниматься.

Мельком я подумал: хорошо, что дочь Шагаева на попечении Маши. Личные отношения с правителем могут быть нам полезны.

Маша посадила девочку в углу, дала ей бумагу, карандаш, и мы забыли о ней».

Что это? Какая Маша, какой Анненков? Их не было в той деревне, не было в ее детстве! Конечно, она не могла помнить всех взрослых из своего детства, но все же не до такой степени, чтобы совсем забыть свою учительницу. Не было у них в школе никакой Марии Николаевны. И никакого Анненкова клубе не было, а он пишет:

«Каждый день эта девочка, Нина, рисовала с нами в мастерской, но не то, что обычно рисуют дети, не цветы, не кошек и собак и не домик. То есть дома она как раз рисовала, но объятые пламенем. И деревья рядом