меня так не пришибало.

Тут в кривую, щелястую дверь постучали.

– Леонид, – услышал я непривычно жалобный голос Ольги.

– Нет! Не входите! Нельзя! – заорал я.

Не хватало еще, чтобы она увидела меня – кровавого вурдалака. Только лицо и руки как-то удалось оттереть снегом. Волосы – сплошной колтун запекшейся крови.

– Я принесла поесть, – сказала Ольга. – Мы приготовили тут как смогли.

Они приготовили … Слава Богу! Значит, и печь смогли растопить.

– Оставьте у двери.

– Как вы?

– Все хорошо. Но, пожалуйста, не входите.

– Вы не ранены?

– Нет. Идите в дом, простудитесь, – сказал я.

– А вы? Вы придете?

– Нет. Я здесь переночую.

– Почему? Мы приготовили вам место в доме.

– Ничего, я здесь. Идите в дом, пожалуйста!

Она ушла. За дверью я нашел котелок с баландой и огниво. Баланду съел, огнивом разжег костер прямо в дровнице.

Утром повалил, милостью Божией, снег и укрыл место моего преступления – кровавое пятно с цирковую арену. Кровь еще боролась, пробивалась на поверхность сквозь белое, но снег победил, на мое счастье.

Несколько дней я не заходил в хижину. После бойни не мог приближаться к девочкам – нечистый, неприкасаемый. Жарил конину на костре и спал в дровяной пристройке.

В лесу разделся догола, оттирал снегом кровавую коросту. Дрожал у костра в полушубке на голое тело, пока сохли гимнастерка и штаны.

А когда вышел из конуры, увидел Небо …

Нас окружали горы, но господствовало Небо. Раньше редко думал о Небе, хотя оно всегда перед глазами. Человек обычно видит больше Неба, чем земли, и даже на море неизмеримо больше Неба, чем моря. Земля и море – плоскости, устремленные к нитке горизонта, а Небо – необъятно и бездонно. Кто-то скажет – ну да, небо, и что? А ничего.

Я отказался жить с ними под одной крышей. Поселился в дровяном сарае – конуре, прилепленной сбоку хижины. Из камней соорудил очаг. Из веток и сухой травы свил гнездо, в котором спал. Сначала они спрашивали, почему я не живу с ними, но не слишком настойчиво. А как я мог спать в одном помещении с Принцессами и Государем? Мне приходилось читать у разных путешественников, что на грани жизни и смерти стираются всяческие условности, культурные, сословные … Нет. Не было у нас этого, слава Богу. Пока остаются условности, остаешься человеком …

Они не разговаривали со мной. И я это понимаю. И тогда понимал. Даже не знаю, о чем мы могли бы беседовать. Нет, конечно, мы обменивались самыми необходимыми фразами: «Я принесу воды», или «Где топор?», или «Обопритесь на мое плечо, Ваше Величество, вам нужно встать и пройтись, хотя бы до той сосны и обратно …»

Неужели мы ушли от расстрела большевиков, от безумств Барона, чтобы остаться под этим Небом?

Май 1937 года

Подмосковье

Он не придет. Нина дочитала до лавины и Неба и больше не могла, сидя взаперти без надежды, изводить себя историей про то, как они там сидят взаперти без надежды.

Но если не читать, остается только смотреть на пламя свечи. Хорошо, что записи с этим Небом краткие и отрывочные, а если еще немного хитрить и читать не каждую запись и не целиком … Но сразу заглянуть на последнюю страницу она по-прежнему опасалась. Чтение связывалось для нее с надеждой на освобождение. Ведь он хочет, чтобы она прочла, – значит, нужно читать честно, и тогда он придет. А еще она не спешила заглядывать в финал страшной сказки, потому что боялась обнаружить там свой собственный ужасный конец.

И все же им там было легче, чем ей. У них, по крайней мере, было Небо.

Оно повсюду лезло в глаза, если не смотреть все время под ноги. Только когда я входил в штольню, Небо отставало. Я долбил проход через завал. Не было ни лома, ни кирки, загубить топор на этом безумстве было бы преступлением. В моем распоряжении имелась только лопата и печная кочерга.

Лавина оказалась не просто снегом и льдом, а селевым завалом. Камни, корни деревьев и целые стволы вмерзли в лед. Я долбил, пока у нас было мясо, то есть силы. За месяц продвинулся шагов на двадцать. Сколько еще впереди – сто шагов или верста – определить никакого способа не было. Иногда помогали Татьяна или Мария. Больше никто.

Когда пришло тепло, лед поплыл, и находиться в штольне стало опасно. Камни сдвинулись и обрушили мой ход. Всю весну завал продолжал оседать и уплотняться по мере таяния снега, но эти подвижки не открывали нам путь на волю, а только спрессовывали стену.

Они вели долгие беседы – Царевны – поначалу. Сидя у себя в конуре, через тонкую стенку я отчетливо слышал каждое слово. Говорили о прошлой жизни, о знакомых и родственниках, потерянных навсегда. Много плакали и успокаивали друг друга. Часто вспоминали Ливадию – любимый свой крымский дом, прогулки над морем пешком и на велосипедах … О яхте нашей тоже говорили. И никогда о матери и брате. Государь в воспоминаниях не участвовал. Отвечал только односложно «да», «нет», когда к нему обращались.

Не успели мы съесть и третьей части конины, как зима кончилась. Я как мог собирал оставшийся снег и обкладывал им мясо в гроте. Но это уже не спасало … Снег таял, побежали ручьи, но мелели с каждым днем тепла. А что будет летом? Мы останемся без воды? Совсем без воды?

Государь подстрелил трех коз, скакавших над нами по уступам. Мясо свалилось к нам буквально с Неба … При еще двух промахах патронов к карабину осталось семь.

Я охотился на стервятников, приманивая кониной, которая совсем завонялась. Вытаскивал из грота куски гнилого мяса и ждал. Когда слеталась стая, выскакивал из укрытия и швырял в самую гущу тяжелые палки – как в городки. Стая взлетала, а на земле трепыхалась пара-тройка подбитых птиц. Мясо – жесткая индейка. Была, правда, одна закавыка. Похороны в Тибете называются небесными, потому что покойников оставляют в поле и скармливают стервятникам. А неподалеку от нас Гумбум – монастырь, где это как раз практиковалось … Но скоро кидать тяжелые биты не осталось сил. Пробовал смастерить бумеранг …

Государь перестал собирать всех на молитву и не вставал больше. И Оля не вставала. Они перестали разговаривать и выходить без надобности. Был еще порыв к жизни, когда зазеленели деревья. Тут я уже выводил и выносил их по