Маша давала Нине задания нарисовать яблоко, или кошку, или букет, но она рисовала горящий дом и клубы черного дыма».

Нина действительно брала уроки рисования у клубного художника, и он действительно отучил ее рисовать пожары, но это был пожилой человек, и звали его Прохор Васильевич.

Страницу за страницей штудировала Нина тетрадь, выуживая скупые строчки о себе. Об отце нашла гораздо больше, и многое из описанного совпадало с ее воспоминаниями. Например, отец в самом деле затеял строительство Дворца труда, но так и не достроил. И часть библиотеки Пермского университета отец отбил у белочехов и привез в деревню. Но в избе-читальне был другой человек, а вовсе не Николай Александрович, царь.

А уж когда она дошла до набега Азиатской конной дивизии, у нее даже зубы застучали и прошиб пот. Невыносимо читать о казни отца, о голове брата, отделенной от тела сабельным ударом, даже если точно знать, что этого не было. Но она прочла всю эту сцену до конца, в каждом абзаце ожидая найти описание собственной смерти. Но его не было. Анненков ни словом не обмолвился, куда делась Нина.

Когда эта чудовищная сцена отпылала, Нина отбросила тетрадь, погасила свечу и лежала в темноте несколько часов. Потом спала. И утром следующего дня заставила себя читать дальше в надежде, что Анненков вспомнит о ней. Он часто так делал: забегая вперед, что-то пропускал, а потом объяснял какие-то обстоятельства задним числом. Но про девочку Нину больше не упоминалось.

Был соблазн сразу заглянуть в конец, но что-то ее удерживало, и она покорно следовала за сюжетом и остановилась, только когда сошла лавина.

Из записок мичмана Анненкова

21 февраля 1919 года

Мы оказались в ловушке, размеры которой я хорошо себе представлял, потому что осмотрел это место еще два дня назад вместе с мушкетерами. Мы – это Государь, Царевны и я. Каракоев остался под лавиной, и Бреннера с нами не было. Ни Государь, ни Царевны не заметили, в какой момент он отстал и почему не проскочил «ворота» вместе с ними. Жив ли?

Оставив Княжон в хижине, мы объехали плато, и я за полчаса показал Государю его новые владения, да простится мне эта не слишком уместная ирония. Собственно, это был обширный каменный уступ между тремя отвесными скалами и пропастью. В длинную сторону наш мир простирался примерно на версту, а в короткую – на полверсты. В центре плато стояла хижина, в восточной части под высокой скалой прилепился хилый лесок, а в южной у края пропасти лежала заснеженная равнина. Обследовав плато по периметру, мы убедились, что обрывы непреодолимы, а единственный выход закрыт стеной – необозримым завалом из снега и льда вперемешку с валунами.

Вернувшись в хижину, Государь описал Княжнам наше положение: нас шестеро, и мы отрезаны от мира. Наши товарищи погибли – Каракоев точно. А Бреннер если и жив, не сможет пробиться к нам. Жилище вполне пригодно для зимовки. Провизии, заготовленной тройкой, хватит недели на две, а при жесткой экономии, может, и на месяц. Вырваться отсюда мы сможем лишь весной, когда растает завал и откроются «ворота». Это возможно в лучшем случае месяца через два, в худшем – через пять. Так заключил Государь, а я подумал про себя: в самом худшем – никогда.

А еще нужно было убить лошадей, пока они не пали от голода. Добыть им корма на нашей заснеженной площадке мы не могли. И шесть крупных животных представляли собой хороший запас мяса.

Я предъявил Государю весь свой арсенал: маузер с четырьмя патронами и карабин с двенадцатью. Каждый патрон на вес золота, и тратить их на лошадей было бы безрассудно. Только шашка и топор, благо топор имелся в хозяйстве. Совершить это преступление предстояло мне. Кому же еще?

Убийство лошади – совсем не то, что убийство человека. Тут ты не можешь найти себе никаких оправданий, совсем никаких: лошадь не в чем обвинить, не за что ненавидеть.

Как-то наш батальон наступал по следам лейб-гвардии гусарского полка. После конной атаки на пулеметы все поле перед нами было усеяно лошадиными телами. Раненых людей санитары собрали, а до раненых лошадей никому не было дела. Поле шевелилось – лошади бились и хрипели в агонии, приподнимали головы. Я потратил все патроны, достреливая их, и получил за это взыскание от ротного.

Переночевав в дровяном сарае, утром вышел к лошадям, простоявшим всю ночь на снегу. Государь ничего не сказал мне, и никто мне ничего не сказал, но тянуть больше было нельзя. Я думал, как убить первую на глазах у остальных, как убить вторую на глазах третьей и четвертой … И не мог я устроить бойню прямо под окнами хижины на виду у Романовых.

Какой-то докучливый шум стоял в моей голове, невнятный гомон сотен голосов, кричащих и спорящих, будто политический митинг или собрание. Слов не разобрать, но ощущалось явно в этом гвалте что-то низкое и склочное. С этим нарастающим шумом, давящим изнутри на барабанные перепонки, я пошел к лошадям при полной хрустальной тишине заснеженного мира.

Так все и было – непереносимо страшно. Отвел лошадей подальше в лесок, где их не видно было из хижины, привязал к поваленному дереву. Первую увел еще дальше, чтобы не видели остальные. Удар шашкой по горлу … Больше уводить по одной я уже не мог: когда вернулся к остальным, они все поняли и бились на привязи. Пришлось махать шашкой на месте. Секунд за десять все было кончено.

Весь день рубил топором, как дровосек. Закончил, когда уже темнело. Вокруг поваленного дерева кровавое месиво – кучи внутренностей вперемешку со снегом. Мясо – окорока и прочее – я затащил в нишу под скалой и забросал снегом и кусками льда. А еще нужно было убрать требуху, а то стервятники растащат кишки по всему нашему миру. Целый день они докучали мне – стая отвратительных летучих тварей. Клевали дымящееся мясо, пытались утащить то голень, то голову …

Уже стемнело, когда я соорудил волокуши из еловых лап, погрузил на них кишки и головы, из последних сил дотащил до обрыва и свалил в пропасть.

После ада сидел неподвижно в деревянном ящике – пристройке с дровами, пока мокрые от крови штаны и гимнастерка не затвердели на мне до железной несгибаемости. Еще немного – и я бы, наверно, замерз насмерть. Даже после первой рукопашной