дочери, слегка подкрашенными в тон волосами, Ксения скрылась в глубине квартиры.

Она старательно молодилась и не выглядела на свои паспортные пятьдесят два, но с годами пятилетняя разница в возрасте с мужем начинала тяготить её…

– Пойдём к нам? – предложила Настя. – У нас мы никому не помешаем.

…Матвеев, в отличие от Шульги, безработный и потому не привязанный к графику рабочих смен, курил на лестничной площадке. Когда внизу хлопнула дверь подъезда, он сразу узнал шаги старшей дочери – он узнавал их всегда, как только Настя научилась ходить.

– Пап, привет! – махнула рукой с площадки дочка. – Я сегодня с Вероникой, посидим у нас, телевизор посмотрим!

…Матвеев молча сидел у телевизора, не отрывая глаз от новостей, где, в квадратном экране, те, кого он повидал месяц назад, захватывали власть, не встречая сопротивления, и ему, в отличие от щебетавших девчонок, становилось страшно.

Целый месяц ему казалось, что он выбрался из переделки живым и относительно невредимым, уехал домой и находится в безопасности. И вот эта хрупкая безопасность пошатнулась.

В какой-то момент ему показалось, что на экране промелькнуло перекошенное лицо Тараса, но Александр не был уверен, что он не ошибся. Среди беснующейся толпы он пытался высмотреть другого человека – своего спасителя, странного черноволосого американца, говорившего с акцентом, но назвавшегося русским именем. Однако того как раз видно не было, или он был среди тех, кто закрывал лица масками – ведь без неё он был всего однажды, и опасался открывать своё лицо…

«Когда будет нужно, я сам тебя найду», – сказал он тогда.

И чем больше Матвеев думал об этом человеке, тем больше отступал на задний план страх, и на его место приходила злость, и яростной, отчаянной силой наполнялось всё его тело.

* * *

Первую самодельную, нетипографскую листовку с призывом выходить в субботу на площадь Ленина принесла Настя – она подобрала её где-то в центре на остановке и показала Веронике, второго экземпляра не оказалось, а первый Настя не отдала, и пришлось бежать на почту, где был ксерокс за две гривны.

На следующий день листовки белели уже по всему городу, и не было ни двора, ни магазина, где не говорили бы о политике. Это случилось в один день, политика вошла в дома, и воздух стал другим.

Первым это почувствовал Юозас – он знал этот воздух, помнил, любил его и боялся.

В пятницу его никогда не интересовавшаяся такими вопросами маленькая Вероника спросила, идёт ли он завтра на митинг, спросила таким голосом, как будто ей всё было заранее ясно.

– Конечно, иту, точка, – он старался отвечать спокойно, он всегда ходил на крупные коммунистические демонстрации по праздникам, если только не выпадала смена на работе, и пытался убедить себя, что это обычный праздный домашний вопрос.

– Мы тоже пойдём, – вдруг сказала она.

– Фы с Настей? – уточнил Юозас.

– Да, и наверное, ещё несколько наших ребят, – кивнула Вероника. – Всем же надо быть завтра там… на площади.

«И всё-таки она повзрослела», – подумал Юозас. Он хотел сказать, что возражает, что не отпустит её, но с губ сорвались совсем другие слова.

– Перегите сепя только, тефочки.

…Да, это был именно тот воздух, которым дышал он двадцать лет назад, в осенней Москве девяносто третьего года. Он не забыл его – такое не забывается. Только теперь был первый день весны и был его город – город, приютивший его и ставший ему родным за эти два десятка лет. Юозас почувствовал этот воздух за пару кварталов до площади и обернулся к Александру Матвееву, но тот был сосредоточен и не понял его взгляда.

А народ всё прибывал, площадь гудела, и к памятнику Ленину уже было не протолкнуться, а в сознании Юозаса вставал рассказ Сашки за бутылкой водки о недавней поездке в Киев, во всех подробностях, и чувство давней вины сдавливало его изнутри с такой остротой, как не было уже несколько лет…

…Юозас на мгновение, не больше, прикрыл глаза и вспомнил чётко, как будто это было вчера…

…Инструктора звали Борис Алексеевич. То есть скорее всего, как говорил Янис, это было не настоящее его имя, но ученикам он представлялся так.

Это был крепкий подтянутый мужчина слегка за шестьдесят, с узким спокойным лицом, безупречно владевший любыми техническими знаниями и навыками, которые могли им пригодиться.

– Ваша первая задача, – объяснял Борис Алексеевич, – вывести из строя датчики давления. Если вы этого не сделаете, большшевики быстро обнаружат протечку, и дальнейшие усилия будут бессмысленны.

Он так и говорил – «большшевики», с присвистом выговаривая «ш», и поначалу это здорово резало слух – что кто-то употребляет это слово по отношению к властям в восемьдесят девятом году.

Как потом рассказывал Янис, Борис Алексеевич родился в Белоруссии, в юности служил в полиции, ушёл с немцами и оказался в Европе. Ну а дальше нашлись люди, которые на произвол судьбы не бросили – Янис выразился довольно туманно, а скорее всего, и сам знал не особо много.

Это он говорил уже в Аше, в привокзальном кафетерии, где они проедали щедрые командировочные, выданные Олегом Ивановичем…

«Госпоти, – прошептал Юозас, глядя куда-то сквозь заполнявших площадь людей, – тай мне ещё отин шанс, пошалуйста…»

Его беззвучная молитва потонула в гуле возбуждённой толпы.

Весенним ветром дышала площадь, над которой плыли флаги – российские триколоры, красные советские, военно-морские, синие «Донецкой Руси», красные с синим и белые с красным флаги каких-то организаций, и редкие ещё чёрно-сине-красные полотнища «Донецкой Республики».

– А что мы, хуже Крыма? – горячо доказывал кому-то мужик лет тридцати пяти в чёрной потёртой куртке. – Севастополь ещё двадцать шестого числа собрал двадцать пять тысяч народу за Россию, представляешь, двадцать пять тысяч! У нас народу больше, что, мы не сможем столько собрать? Да ещё больше сможем, главное, выступить всем вместе и не бояться!

– Россия нас не бросит! – уверенно вторил ему другой. – Надо