– Чудесная опера… – Шепчут яркие, почти карминовые губы. Этот шепот – отголосок сотен взглядов, устремленных на сцену.

– Bello, – эхом отзываюсь я. – Браво.

„Волшебная флейта“[55] блистает так, как блистало лишь то, с чего начался путь Моцарта в Вене, – „Похищение из сераля“. Может, потому что „Волшебная флейта“ столь же сказочная, может, потому что столь же знаковая по своей сути. Люди – как бы слепы они ни были – наверняка ощущают это. „Волшебная флейта“ – опера жестокого рока, опера нити, на которой балансирует ее гениальный творец, опера тайн.

Мой друг болен. Все меньше надежд, что болезнь обратима. Это видно, стоит посмотреть ему в глаза, не подмечая даже другое: восковую бледность, припухшие суставы, поблекшие волосы, которые он все чаще прячет под париками. Взгляд минутами гаснет. Он словно погружается в темные глубины. Когда я рядом, то силюсь вытащить его назад к свету, как и все, кто еще ему верен. Сейчас я тоже делаю лучшее, на что только способен, – дарю ему аплодисменты.

– Вольфганг, ария невероятна.

В первый миг он глядит сквозь меня, но с усилием выныривает.

– Благодарю вас, мой друг. Жаль, вы не можете видеть, как я…

Он осекается и смотрит на свои руки. Я не ошибся: они снова отекли и кажутся молочно-белыми, странными, словно… тряпичными. Мелькнувший образ отвращает меня, и я торопливо улыбаюсь.

– Дирижируете? Ничего, увижу. Ведь скоро вам полегчает.

Он улыбается в ответ. Слова „Вы наивны“ слишком отчетливы и очевидны.

Это началось, кажется, вскоре после того, как появился на свет его второй ребенок, мальчик Франц Ксавьер, впрочем, так он датирует недуг сам. Я же все чаще вспоминаю истории из детства и отрочества моего друга: как отец возил их с сестрой с концерта на концерт из города в город, с неосторожностью, с какой возят и демонстрируют, не давая сна и отдыха, дрессированных животных. Моцарт когда-то говорил мне, что самое острое его ощущение из детства – холод. Холод продуваемой ветрами кареты, холод дорог, холод ночей, в которые тряска на ухабах мешала сомкнуть глаза. Холод сопровождал Моцарта, может, поэтому он так часто пишет удивительно теплую музыку. Будто, даже повзрослев, еще пытается согреться.

Губительно то, что холод укоренился не только в его душе, но и в теле и именно сейчас выпускает когти. Моцарт жалуется на ревматические боли; доктора говорят о каком-то почечном недуге, который преследует его все с тех же поездок и обостряется в зимнее время. Говорят они и о том, что, чтобы жить с этим, необходимо теплее одеваться, менять климат, больше отдыхать. Меньше употреблять спиртное, оставить табак в прошлом. Вольфганг не внемлет их словам. Чаще он берет у докторов не советы, а ртутные лекарства, свой спасительный яд. А сколько раз только за последний месяц ему уже пускали кровь…

– Как ваше самочувствие?

Я спрашиваю шепотом, пока меняются декорации, и получаю только еще улыбку.

– Тише. Ария…

Я смотрю на прекрасных в юной любви Тамино и Памину. Я прислушиваюсь и разглядываю удивительные полотна волшебной рощи. Я пытаюсь погрузиться в мир, за созданием которого наблюдал, пока писалась эта опера, где загадки и смех сплелись так, что одно не отделить от другого. Я мечтал попасть сюда, но ныне не могу погрузиться до конца, как бы ни старался.

Мой друг стал тревожен в последние месяцы. Заботы о детях не дают им с Констанц сна, болезнь отнимает и ту возможность спокойно сомкнуть глаза, которая представляется. Не многим лучше то, что вокруг. Новый император, как бы я ни уважал его за попытки укрепить безопасность страны, равнодушен к музыке. Он отправил в отставку Розенберга, да Понте и еще многих. Столица стала тише и поблекла, Моцарт, все еще увенчанный славой вольнодумца, тоже среди тех, кому удача улыбается теперь еще реже. Но сегодня в театре Ауф ди Виден „Волшебная флейта“. Сегодня торжество.

– Какие очаровательные птицы, эти Папагено и Папагена! Жаль, это просто сказка… да?

К моему другу обращается Катарина. Я улыбаюсь уголками губ. Я знаю: это большее, намного большее. Но также знаю и ответ, который прозвучит глухим хрипловатым шепотом:

– Да. Сказка.

И храбрые люди-птицы, которых Моцарт всегда по-особенному любил, здесь становятся счастливыми».

* * *

«…В городе первый снег. Все такое белое, что больно глазам.

– Как думаете… стает или ляжет?

Он наконец послушал врача: тепло одет. Острый нос едва видно под высоким воротником, но перчаток нет, и я с облегчением вижу: кисти рук выглядят лучше. Спали отеки; ногти – привычного здорового цвета.

– Думаю, ляжет.

– Хорошо… только бы не видеть эту слякоть, хмарь, я от нее задыхаюсь.

В парке светло, снег еще не прочертили цепочками следов ни белки, ни птицы. Только мелькают кое-где упавшие поверх белизны листья. Никого нет. Безмолвие и покой. Они нужны в последнее время, я радуюсь им.

– Как ваши дети?

– Они вспоминают вас, ждут с визитом. Навестите нас хотя бы к Рождеству?

– Кто знает. Станци… она особенно сердится в последнее время, если я задерживаюсь по гостям. Упрекает меня в легкомыслии. Все из-за того, что опять…

Он осекается и криво улыбается; продолжать не требуется. Я давно знаю: „опять“ значит „деньги“. Как бы хорошо ни шла „Волшебная флейта“, новых заказов у Моцарта почти нет. Он занимается с учениками, но этого мало. Время отнимают незавершенные заказы, еще не оплаченные. Он не может раздать долги, даже прошлогодние поездки за пределы империи не дали почти ничего существенного. Не удалась и попытка поступить на службу к прусскому королю, чей двор так же, как наш, полон ревнивых фаворитов.

– Друг мой.

Я останавливаюсь и преграждаю ему путь. На тропе никого, и мы могли бы простоять так сколько душе угодно. Но я хочу сказать лишь одно – но видя его глаза.

– Все наладится. У вас многое впереди.

Слишком простые утешения, я сам не из тех, кому они поднимают дух. Но что-то подсказывает: простых слов ему тоже не хватает. Многие из непосредственного окружения разъехались, а усталая Констанц не в силах предаваться даже спасительным обманам.

Он поднимает руку и ловит немного снега. Снег тает.

– Помните, как красиво он оседает на витражах?

– Помню.