– То есть как это он прав? – вопросил он, поднимаясь на ноги. – Как это Ансола ничего не доказал в суде? Разве он не привел туда свидетелей?

– Не злитесь, Карлос, привести-то он привел, да только они не представили никаких доказательств. Книга в самом деле очень убедительная, и я бы с восторгом погрузился в теорию заговора, изложенную на трехстах страницах. Но важна не она, а то, что произошло на суде, а произошел там настоящий провал. Полнейший, оглушительный и, можно даже сказать, унизительный. Горькое разочарование и предательство всех, кто поддерживал Ансолу. У него, бедняги, не нашлось ничего, кроме косвенных улик: Корреаля видели там, Педро Леона Акосту – сям. Оба эти персонажа мне не очень приятны, однако же это не значит, что они сделали то, в чем обвиняет их книга. Согласен: Акоста за несколько лет до описываемых событий покушался на жизнь одного президента. Согласен: Корреаль измордовал и даже подверг пыткам другого. Но это ничего не доказывает и относится к прошлому. А что насчет иезуитов? Иезуитов, которых тоже обвиняет книга Ансолы? В суде не было представлено решительно никаких доказательств их соучастия. Эта тема даже не была затронута.

– Потому что Ансола просто не успел! – вскричал Карбальо. – Потому что его загребли прежде, чем он дошел до них!

– Знаете, что я вам скажу? Слишком просто у вас все получается. «Да, они виновны, но доказательства их вины я представлю потом… как-нибудь». Согласитесь, это несерьезно.

– Не могу поверить в это, – сказал Карбальо, понурившись.

– Вот и суд, судя по всему, тоже не смог, – с сарказмом ответил я.

– А как же встречи падре Берестайна с Корреалем? А как быть с показаниями людей, видевших, как убийцы выходили с черного хода Сан-Бартоломе?

– Да вот так. Встречи остались встречами, показания – показаниями. Ансола не доказал, что это привело к чему-либо.

– А слова Берестайна? Когда он пожелал, чтобы генерал Урибе сгнил в преисподней?

– Ради бога, Карлос! – взмолился я. – В нашей стране люди желают друг другу подобного с пугающей легкостью. Все постоянно только тем и занимаются. Не прикидывайтесь, будто не понимаете, что это всего лишь фигура речи.

Карбальо снова опустился на стул. И выражение лица, и поза (скрещенные на груди руки, нога закинута на ногу) свидетельствовали о глубоком разочаровании. Я добавил, что сочувствую ему от всей души, однако факты свидетельствуют непреложно: книга – это одно, суд – другое. Снова припомнил иезуитов – по его же собственным словам, в течение всего процесса суд ни разу даже не упомянул их.

– Или упомянул? Прозвучали на процессе обвинения по адресу иезуитов?

– Нет, – еле слышно донеслось в ответ.

– И какой же вывод из этого?

– А такой, что они победили.

– То есть?

– Васкес, вы делаете то же самое, что делала вся страна на протяжении столетия. Поскольку не восторжествовало правосудие, поскольку обвинениям Ансолы не был дан ход, значит, все утверждения его – чистейшая ложь. Ваша правда ничего не стоит, друг мой, потому что судебная правда порой сильно отличается от правды жизни. Вы говорите, что ему ничего не удалось доказать в суде, и потому его книга – ложь. А вы спрашивали себя, почему не удалось? Разве не очевидно, что весь процесс был построен так, чтобы Ансола не смог доказать свою правоту? Разве не очевидно, что ему затыкали рот – очень аккуратно, с полным соблюдением законности?

– Позвольте, Карлос… Ему позволяли говорить все, что он хочет. Ему разрешили привести каких угодно свидетелей. Как это ему затыкали рот?

– Вы сами-то замечаете, что повторяете передовицы «Тьемпо»?

– Замечаю, замечаю. И позвольте вам сказать вот что: обозреватель «Тьемпо» совершенно прав. Не знаю, кто это, жалею, что его материал не подписан, потому что, повторяю, он совершенно прав. Прав, когда утверждает, что Ансола не сумел доказать вины Акосты и Корреаля. Прав, когда говорит, что возбудить подозрения против кого-либо – очень легко, однако же такие обвинения требуют доказательств. Почему Ансола не сказал, кем был этот господин в цилиндре? Вы и впрямь считаете, Карлос, что он знал, кто это? Если знал, почему не назвал при всех? Вам не кажется, что не назвал, потому что не знал? Скажите мне, Карлос, только честно – вам не кажется, что Ансола просто блефовал?

– Не кажется, – ответил Карбальо. – Это ведь не покер.

– Он ничего не разъяснил насчет публикаций иезуитов. И насчет тех сборищ, где предположительно были отобраны убийцы. Кто поверит в это? Скажите мне, Карлос, кто такие эти Аристон Мен Хайдор и «Крестьянин», выступавшие в печати против генерала Урибе? Богота в ту пору была не мегаполисом, а просто большой деревней. Затаиться там было трудно, даже невозможно, мне кажется. Почему в таком случае не найти доказательств против двух журналистов-полуфанатиков, прячущихся всего лишь за псевдонимами, двух полоумных клеветников, которых в наши дни полно во всех социальных сетях? Ответ: потому что они всего лишь полоумные фанатики и клеветники. А что касается обществ… Неужели правда? Неужели впрямь существуют группы, финансируемые богатыми людьми, которые отбирают убийц по жеребьевке и поручают им устранять тех, кто почему-либо стал неудобен? Почему Ансола не приводит доказательства всего этого?

– Они победили, – услышал я или, скорее, догадался.

– Я не знаю, кто они. Но дело не в том, что они выиграли – просто истина, которой мы располагаем сейчас, выглядит именно так. И нет достаточных доказательств, чтобы изменить ее.

Карбальо надолго замолчал. Потом с ногами улегся на диван, свернувшись калачиком, как испуганный щенок. И наконец подал голос – голос того, кто потерпел поражение, но не утратил свое твердолобое упрямство. Он не глядел на меня и словно размышлял вслух. Тем не менее говорил он все же не в пространство, а обращаясь ко мне – более чем к кому-либо другому.

– Но есть и иные истины, Васкес. Истины, которые не содержатся в газетных статьях. И они не перестают быть истинами от того лишь, что никому не известны. Они могут проявиться в таких диковинных местах, куда не доходят ни газеты, ни историки. И что нам делать с ними? Где найти пространство для их существования? Позволить ли им сгнить в небытии потому лишь, что они не смогли родиться к правильной жизни, или потому, что были побеждены более могучими силами? Есть истины слабые, Васкес, истины хрупкие, подобные недоношенному младенцу, истины, которые не могут защитить себя в мире доказанных фактов, газет и исторических трудов. Истины, которые продолжают существовать, даже если их утопили в суде, даже если они изгладились из памяти людей. Только не говорите мне, ради бога, что всем известная история – это и есть единственная версия событий. Пожалуйста, не надо, не будьте столь наивны. То, что вы именуете историей, Васкес, на самом деле – рассказ, одержавший победу. Некто сумел сделать так, что победил этот рассказ, а не другие, и потому сегодня мы верим ему. Верней сказать – мы верим ему, потому что он записан, потому что не сгинул в бездонной яме слов, которые мы только произносим или хуже того – даже и не произносим, а всего лишь держим у себя в голове. Вот приходит журналист из «Тьемпо», вот приходит историк из ХХ века, они написали для нас рассказ о чем-то – об убийстве генерала Урибе, о высадке человека на Луну… да о чем угодно – об атомной бомбе, о гражданской войне в Испании, об отделении Панамы. Да, это истина, но истина лишь постольку, поскольку событие произошло там, где о нем было можно рассказать, и в присутствии того, кто нашел для этого правильные слова. И я повторяю: есть истины, которым не так повезло, есть истины, которые никем не были описаны, поскольку оказались недоступны глазу человеческому. Миллионы событий происходят в особых местах, и я повторяю: особость их – в том, что они не попадают в поле зрения историка или журналиста. И это не выдумки, Васкес, не измышления, эти места вполне реальны, столь же реальны, как любой газетный материал. Но они не выживают. Или прозябают в безвестности. И это несправедливо. Несправедливо и печально.