на котором три молодых римлянина из семьи Горациев, одетые в доспехи, воздев руки, клянутся в верности своему отцу, держащему их мечи, перед тем как идти на битву с враждебным соседом. В сравнении с нежно-лирической атмосферой картин Ватто «Клятва Горациев» Давида обладает разительной прямотой и проникновенной моралью.

Стоический дух Горациев, готовых умереть на благо Рима, был усилен Давидом в картине «Смерть Сократа», которая изображает греческого философа в тюрьме, в окружении своих сподвижников, перед тем как выпить чашу со смертельным ядом. Товарищи Сократа погружены в отчаяние и растерянность, когда его рука повисает над чашей с болиголовом, и он обращает к ним свои последние, стоические слова. В отличие от окружения, Сократ спокоен, примирен со своей судьбой и даже счастлив, ведь, как передает его слова Платон, «истинные философы много думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше, чем эти люди»[434].Смерть освобождает душу от тела, а тело со всеми его желаниями всегда препятствует знанию. Сократ умирает в идеальной гармонии и с благородной легкостью. В мягких очертаниях и светлых тонах словно отражается его ясный ум; ровное освещение указывает на атмосферу, в которой нечего анализировать и нечего постигать[435].

Жак-Луи Давид. Клятва Горациев (деталь). 1784. Масло, холст. 265 × 375 см

Хотя Давид наверняка читал в «Федоне» Платона описание смерти Сократа и долго размышлял о том, что он видел в Риме, стиль его картины отсылает к более близкому образцу — полотнам Пуссена. В картинах Давида представлен не столько мир Древней Греции и Рима, сколько его образ, возрожденный во Франции предыдущего столетия в творчестве Пуссена и его последователей. Впоследствии Давид отразит в своих картинах бурные события Великой французской революции и приход к власти Наполеона Бонапарта, обращаясь к этому же консервативному стилю — классицизму, который в основном игнорировал и подавлял в живописи те человеческие чувства, что были присущи веку Ватто, Фрагонара, Хогарта и Гейнсборо.

Французская революция уничтожила старый мир: конечно, это был мир аристократических привилегий и социальной несправедливости, но еще — мир глубокой чуткости ко всему человеческому, мир сочувствия и сопереживания. Только в этом, старом, мире такая художница, как Виже-Лебрен, могла столь бесхитростно изобразить на портрете свою дочь Жюли или себя за мольбертом, наполнив картину родительской любовью, напрочь лишенной какой-либо фальши или напыщенности. Через два года после своей последней большой выставки на Салоне 1787 года Виже-Лебрен бежала из Парижа, когда революционные войска пошли на Версаль.

Томас Джефферсон, тогдашний американский посол во Франции, предложил, чтобы скульптор Жан-Антуан Гудон создал статую Джорджа Вашингтона для Капитолия в Ричмонде, штат Виргиния (здание было спроектировано Джефферсоном и французским архитектором Шарлем-Луи Клериссо наподобие римского храма Мезон Карре в Ниме). Гудон, который до этого уже изваял бюсты отца-основателя Бенджамина Франклина и капитана Джона Пола Джонса, в 1785 году, то есть через девять лет после Декларации независимости США от британского правления, прибыл в Америку. Созданная им статуя изображает Джорджа Вашингтона в полный рост, одетого в полковой мундир и благородно опирающегося на трость; вторая его рука покоится на фасциях — связке прутьев, символизировавших в Древнем Риме правосудие, — и лемехе, символе сельского хозяйства, таким образом, Вашингтон показан как лидер и мирного, и военного времени.

Жак-Луи Давид. Смерть Сократа. 1787. Масло, холст. 129, 5 × 196,2 см

Модели Гудона, вероятно, бывали ошеломлены невероятной реалистичностью своих портретов, на которых они представали, как живые. В статуе Джорджа Вашингтона этот эффект еще больше усиливается, поскольку герой, по его же настоянию, изображен в современной одежде, а не в римской тоге.

Желание Вашингтона быть запечатленным в современном платье (в других своих работах Гудон делал по-своему и изображал его в образе римского полководца) было, в свою очередь, навеяно Бенджамином Уэстом, художником, родившимся в Америке, но работавшим в Лондоне при дворе короля Георга III и являвшимся одним из ведущих исторических живописцев того времени[436]. Вашингтон ориентировался на самую знаменитую картину Уэста, созданную более десяти лет назад, где показана воображаемая сцена из реального сражения: смерть британского генерала Джеймса Вольфа в битве при Квебеке, когда британцы вытеснили французов из Северной Америки и сделали Канаду британской колонией. Уэст показывает Вольфа в момент смерти, в гуще сражения, в окружении своих офицеров и в традиционной позе умирающего Христа, снятого с креста. Вольф представлен мучеником, которого оплакивает даже задумчивый индеец, созерцающий его агонию. Все чувства подобающе благородны, как в лучших образцах исторической живописи, но Уэст делает смелый шаг: он одевает своих героев в современные костюмы, которые они носили во время реальной битвы, вместо римского облачения.

Жан-Антуан Гудон. Джордж Вашингтон. 1788. Мрамор

С момента основания в Европе больших Академий художеств историческая живопись считалась краеугольным камнем академической практики. Для художника не было задачи более достойной, чем изобразить достойный эпизод из древней истории, например, Сократа, продолжающего философствовать даже на пороге смерти. Уэст перевернул этот подход с ног на голову. Возникшее ощущение настоящей истории произвело революционный переворот в искусстве: классические идеалы стоицизма и свободы могут быть воплощены и в настоящее время, их примеры можно найти не только в старых книгах или в воображаемых сценах на исторических полотнах.

В этой «современности», присущей картинам Уэста (во всяком случае, после «Смерти генерала Вольфа») или скульптурам Гудона, был заложен образ будущего искусства. Обаяние древней классики господствовало в европейском искусстве на протяжении трехсот лет, теперь к нему добавилась одержимость историческим настоящим и вытекающим из него будущим. Даже в самом Риме возникает свой поэтический ответ античному миру, и ярче всего он проявился в работе ведущего итальянского скульптора той эпохи Антонио Кановы.

Современность Кановы выражалась в ощущении непосредственности и тепла человеческого тела, его осязаемости, переданной в гладком мраморе, — в осязаемой интимности плоти. Три обнаженные женщины стоят слегка обнявшись и наслаждаясь красотой друг друга. Тонкая полоска ткани с кисточками касается их тел, на них самих — лишь искусно сделанные прически. Они стоят в классических позах с опорой на одну ногу, и всё же неуловимые детали в движении их рук, которыми они нежно касаются друг друга во взаимном восхищении, а также ощущение полнокровности их тел создает впечатление не архаичности, а живого присутствия здесь и сейчас. Это дочери Юпитера, добровольные помощницы богини Венеры, три грации. Их очарование было настолько сильно, что, увидев оригинал, один путешествующий английский герцог тут же заказал у Кановы копию для своей частной скульптурной галереи в Бедфордшире.

Канову воспринимали не иначе как новое воплощение древнегреческого скульптора Фидия