— Чего?.. — почему-то шепотом спросил он, и Судец не нашелся, что ответить, а только хлюпнул мокрым от крови носом. С другой стороны оказался прапорщик техник Хидиятуллин, лежащий на спине с выпученными глазами, с закоченевшим на лице выражением ужаса. Его рука вцепилась в край бушлата самого старшего прапорщика, и у того задрожали губы, когда он понял, что Хидиятуллин мертв. Что-то разорвало ему верх груди, и кровь продолжала еще стекать на черный, спереди насквозь мокрый бушлат из широкой рваной дыры. Только теперь до Судеца дошло, что его мяло минуту назад и что хрипело.

— Денис… — позвал Судец. Хидиятуллин, конечно, не отозвался. Свободная рука мертвого прапорщика была измазана кровью. Как просто решил Судец, тот пытался вычерпать у себя изо рта мешающую дышать кровь. А второй рукой все это время пытался позвать его на помощь, показать на себя. Тормошил.

— Ребята!

Лейтенант Сыроватко поднялся на ноги первым, и, глядя на него, начал подниматься и Судец, неловко опираясь на землю. Он успел встать только на одно колено, когда понял, что лейтенант на него не смотрит. Снова повернувшись, старший прапорщик увидел, как пылают оба ближайших к ним Ту-160: родной Б/н 16 «Алексей Плохов» и Б/н 04 «Иван Ярыгин» в неполной сотне метров от него. Вокруг машин в бетоне были глубокие выбоины, но и их самих накрыло плотно. У «Ярыгина» отвалилась левое крыло, и изнутри, сквозь обрывки жгутов, проводки и торчащие как обломанные кости детали механизмов, пробивались несильные пока языки пламени. «Алексей Плохов» был покрыт дырами, в каждую из которых мог бы, наверное, въехать легковой автомобиль. Только на видимой части фюзеляжа Судец насчитал три дыры, и еще «Плохову» выбило — или вбило вовнутрь — остекление фонаря.

Оба горели абсолютно бесшумно и почти без дыма. Это было странно, потому что еще две машины в нескольких сотнях метрах впереди горели совсем иначе — с поднимающимися черными клубами, едва сдуваемыми ветром. Где-то почти в полукилометре впереди горел еще один «Ту», почти развалившийся на части, а дальше видно уже не было: сплошной дым.

— Витя! Судец, цел?

Старший прапорщик обернулся на голос капитана и ответил тому совершенно машинально, даже не задумавшись над словами.

— Двое, — сказал капитан ему и остальным, мотнув подбородком куда-то в сторону.

Судец не понял, что имеется в виду, и только когда они двинулись вперед, увидел, что на бетоне осталось два тела: Хидиятуллина и чье-то еще, чье имя он почему-то забыл.

Стойка с огнетушителями и стационарный пеногенератор располагались как раз между их машиной и второй, но от жара к ним было не подойти. Да и вид у обоих самолетов был такой, что тушение уже казалось бесполезным. Они сделали пару попыток пробиться к огнетушителям, но отступили, закрывая лица и отворачиваясь. Что так могло гореть в машинах с пустыми баками? Он не знал, и это тоже было странно — рядом с Ту-160 старший прапорщик провел ровно двадцать лет.

Все это время они молчали. И только когда недружной цепочкой все отошли назад и остановились, глядя на гибнущие в огне бомбардировщики и уже начинающие дымиться тела наземного экипажа Б/н 04, валяющиеся вокруг этой машины, капитан спросил, — неожиданно строгим голосом:

— Что это значит, а?

Лейтенант сплюнул и указал на что-то валяющееся неподалеку. Это была та самая непонятная штука, похожая на цилиндр грязно-желтого цвета, на одном торце которого висело что-то вроде сдувшейся резиновой подушки. Диаметром она была сантиметров шесть, и было совершенно непонятно, как такая мелкая штуковина могла сотворить такую жуть. На боку бомбочки была какая-то надпись. Судец разобрал «H. E.»[29]и отступил на шаг назад, хотя было ясно, что бомба не взорвалась.

— А?

Лейтенант Сыроватко заглянул ему в лицо, как школьник учителю, и старший прапорщик едва отвел от него взгляд.

— Товарищ капитан…

— Что?

— Спросите у них…

Капитан кивнул и выдернул из держателя на поясе похожую на мыльницу китайскую рацию-«шагалку» — лучшее средство связи в пределах протянувшихся на многие километры полос, рулежек и «точек» авиабазы Энгельс.

«Уоки-токи» пискнул, захрипел, и уже через секунду на зов капитана откликнулся тот же «Второй», один из инженеров полка. Оба «Ту» горели так тихо, что это не сопровождалось ничем, кроме негромкого треска и шипения, похожего на змеиное. Капитан поднял рацию на вытянутой руке перед собой, и слышно было всем.

— Да, Шестнадцать, слышу вас! Поле накрыли кассетными боеприпасами. Нас фугасами…

— Что? Что он сказал?! — почти закричал один из лейтенантов, и Сыроватко не глядя, но с силой ткнул его кулаком в бок.

— Семнадцать или восемнадцать ракет, шли двумя группами с северо-северо-востока и… Х-х… северо-запада…

— Вы сделать что-нибудь успели?

— Кто, я «сделать»?..

— Нет, вообще?

— Ревун дали! До «Шилок» две минуты бежать, никто просто не успел… И «Эски» не успели поднять в готовность, не было же никакого предупре… Х-х…

Рация зашлась хрипом. Все молчали.

— Иван, вы там целы? — очень странным, деревянным голосом спросил капитан.

— Шестнадцать, тут черт знает что… Ты слышишь?..

— Слушаю, Второй! Вы целы там? У нас двое убитых. А наземный экипаж четвертого — весь «двести». Повторяю, наземный экипаж четвертого — весь «двести»! Приказания! Какие нам будут приказания?!

— Понял вас, Шестнадцать. Приказаний ждите, ждите!.. У нас хреново. На точке два десятка только «двухсотых». Разбило вышку и штабное здание… В дыму все, «трехсотых» выносят до сих пор… Х-х… и завалило… Про ваш экипаж не знаю ничего, но многих… Х-х… совсем…

— Что? Как командиры? Костюнин жив?

— Не знаю! Тут черт знает что сейчас… Х-х…

На этот раз ничего не удавалось разобрать секунд двадцать, несмотря на все переспрашивания, но когда голос снова пробился через хрип, услышанному не поверил ни один человек.

— Как? Как ты сказал? — прокричал лейтенант Сыроватко, вцепившись в руку капитана и почти выдрав у того рацию.

— Дома накрыло… Как раз наши… Я жене отзвонился, когда понял… Она с детками к «Молоку» ходила, а там позади дало — и все село…

— Что? Что село?! — заорал Сыроватко безумным голосом. Капитан попытался выдернуть у него рацию, в которую тот вцепился клещом; ухватил свободной рукой за плечо, развернул к себе. Лицо у лейтенанта было белым как снег, на нем дико, страшно смотрелись огромные неживые глаза.