Хуан Розалес ждал меня на углу, как договорились, на нем были те же мятые штаны с подтяжками, но смотрелся он франтом, как все балетные, – на них хоть мешок из-под картошки надень, все будут думать, что так и надо. Он сразу взял меня за обе щеки и поцеловал, как будто уже что-то решил для себя.

На вокзале было пусто, радио молчало, полицейские бродили по главному залу и торчали возле билетных касс, у первого перрона стояла наглухо закрытая электричка.

– Забастовка, – сказал Хуан Розалес и выругался так сложно, что я даже перевести не смогла.

– Протесты, – поправил его полицейский, стоявший неподалеку, – а что это у вас в чемоданах? А в коробке что?

К нему тут же подошел еще один альгвазил, будто по невидимому знаку. Пока открывали коробку и разглядывали содержимое, я отправилась купить воды, подошла к табло и увидела, что следующий поезд только в пять и это скорый, значит, билеты в два раза дороже. Добраться нужно к вечеру, ночевать-то мне негде. И Хуану негде, он комнату в общежитии сдал приятелю до сентября.

– Может, это знак? – сказала я, вернувшись на перрон. – Мы, русские, верим во всякую ерунду: в черную кошку, в кукушку или, скажем, выпал кирпич из печи – добра не жди.

– Из печи? – переспросил он радостно. – Такого я еще не слышал! А встретить монаха – к несчастью, знаешь?

– Несчастье уже здесь. – Я кивнула на вокзальное табло. – Скорый только вечером, билеты дорогие. У тебя деньги есть?

– Нет. – Он пожал плечами. – Но до вечера раздобудем. Не переживай, Лусия. Ты же не против Лусии? Твое имя у меня за язык цепляется, не имя, а комариный звон.

Я пошла за ним к выходу, удивляясь сама себе. Почему я не злюсь? Злилась ведь я на Понти, когда он называл меня Лишей, и на ту японку в нашей школе, которая старательно выговаривала Рииииса. Мы вышли на площадь перед Сан-Бенту, встали на углу и огляделись, как будто только что приехали. Потом Хуан Розалес пригладил волосы, пристроил мой чемодан к стене и принялся распаковывать саквояж.

– Мы здесь раньше не работали, – сказал он, вынимая провода, – тут своя команда, цыгане, нищие, но разок-то можно! Ты ведь хотела порепетировать, вот и потанцуй со мной, заработаем на обед.

– Потанцуй? Я не стану тут топтаться, это же вокзальная площадь. И я сроду канженге не танцевала, все эти la quebrada, el quiebro, и шаг другой, и вообще я на улице не хочу!

– Да брось, Лусия. – Он сидел на корточках у своего саквояжа и даже не смотрел в мою сторону. – Туфли-то есть у тебя? Билеты будут дороже, а я совсем пустой. Колени мягкие, ритм на две четверти, быстрые шаги пробежкой. Ты же легкая!

– А если меня кто-то из школы увидит?

Хуан вздохнул, поднялся во весь рост, взял мою руку, перекинул себе через плечо и прижался щекой к моей щеке. От него пахло потом и травой, а лицо у него было прохладное, как яблоко. Потом он откинулся назад, положил меня себе на грудь и сделал несколько шагов. Некоторое время мы провели так, и на нас никто не смотрел. На вокзале все обнимаются.

Я, пожалуй, мелковата для него, особенно без каблуков, хорошо, что в чемодане лежат рабочие туфли, и висеть на партнере на салонный манер не так противно, как я раньше думала. Канженге, значит. Может, и впрямь не ехать никуда? Хуан поставил меня на землю, достал колонки, подключил и нажал кнопку на магнитофоне. Ну и древняя же у него система, и музыка замшелая: El negro alegre, с хохотком!

Хуан говорит, что танго давно кончилось, вместе с кабаками на рабочих окраинах. Я думаю, что вообще все кончилось, даже балет, остались только военные маневры и школьные прыжки через козла. Мы никому не нужны, кроме горстки знатоков, а они вымирают, будто маврикийские дронты.

Вокруг нас стали собираться люди, смотрели выжидательно. На Хуана смотреть приятно, у местных парней не бывает такой сизой смуглоты, лицо будто изморозью тронуто. Он достал из сумки мелок, очертил круг на асфальте, сделал людям знак отойти подальше и поклонился, звонко щелкнув подтяжками. Потом он вытащил со дна саквояжа пакет и протянул мне:

– Сбегай, переоденься, это Миркино платье, она в нем работала. Великовато будет, но ты булавками подколи. Вон в той забегаловке туалет бесплатный. И губы красным подкрась.

– Не буду я надевать чужие тряпки, ты с ума сошел? – сказал я, взяла пакет и пошла в «Макдоналдс».

Радин. Понедельник

Скорый поезд в 14:30 значился в расписании первым после полудня. Если успею, то в Лиссабоне буду около пяти, поеду к хозяину чердака, покажу ему лотерейный билет и попрошу подождать с деньгами до дня выплаты. Радин открыл окно, чтобы стряхнуть пепел, услышал шум дождя и быстро захлопнул створки. Вода с грохотом бежала по водостоку, фиалки сеньоры Сантос растеряли лепестки и стали просто травой.

Он представил себе, как она придет сюда после его отъезда, соберет простыни, подумает о нем как о друге молодого жильца, с которым не было особых хлопот, и все, память о нем будет стерта. Думаю, я мог бы стать другом молодого жильца, подумал он, сворачивая холст с портретом танцовщицы в рулон и прилаживая сверху брезент. Но, похоже, друг из меня такой же, как муж или любовник. В этом городе я всех подвел, а сам уезжаю с добычей, холст, масло, темпера. Вот тебе, писатель, твоя химера, замещение и отчуждение, как сказал бы доктор, вечно цитирующий Гадамера.

Укладывая сумку, он вспомнил о джинсах, повешенных вчера – нет, позавчера! – сушиться на галерее, и засмеялся. Всю ночь шел дождь, и мокрые веревки провисли до самого пола. Оставлю здесь, пусть остаются другому жильцу вместе с плащом на клетчатой подкладке.

Радин занес джинсы на кухню, вывернул карманы, нашел дырявый пятак и сунул его в карман куртки. Оглядев квартиру в последний раз, Радин взял дорожную сумку и сверток с портретом, спустился к консьержке, расцеловал ее в обе щеки, отдал ключи и вышел на улицу. Дождь кончился, но солнце так и не показалось, темные тучи сомкнулись и плыли в сторону океана.

Проходя мимо пекарни, он услышал голос спортивного комментатора, доносившийся изнутри, остановился возле витрины и помахал рукой хозяину. Хоть какой-то от меня толк, подумал он, показал большой палец автобусу, уже отходящему от остановки, дождался, пока водитель откроет переднюю дверь, и забрался внутрь.

Этот жест, который местные применяли с уверенностью, сработал в первый раз, и Радину вдруг расхотелось уезжать. Он заметил свободное место у окна и сел, поставив сверток между коленями. Мокрые улицы сменились бульварами, потом замелькали охристые фасады предместья.

Вся эта история похожа на балетный пол, о котором рассказывала Лиза: под понятным линолеумом слой непонятной древесины, а между ними что-то невидимое, но нужное для связок. Что, собственно, произошло в воскресенье, пока я спал, накидавшись индейским зельем? Золотые, зеленые, злые продались, как горячие крендели. Тьягу не приехал, прекрасную вдову не вывели под белые руки, а Варгас присвоила лохмотья аспирантовой книги, которые я сам принес ей в зубах, как спаниель перепелку.