Прочувствованные речи произнесли друзья художника, в девяностых годах учившиеся с ним в академии. Были зачитаны отрывки из монографии, посвященной Понти, ее автором является владелица галереи, которая еще раз подтвердила свою репутацию знатока. Их дружба с живописцем всегда была примером редчайшего в наше время слияния творчества и бизнеса, основанного на глубоком…

Радин отложил газету и залпом выпил остывший кофе.

Гарай, похоже, вообще не появился, а лейтенант получил указание не портить праздник столпам местного общества. Что тут скажешь, кроме того, что уже сказано: не беллетристы должны решать такие вопросы, как бог, народ, пессимизм и конокрадство. А я – беллетрист. Нет, ты бездарь и темный человек.

Радин нашарил в кармане лотерейную картонку, вытащил ее и посмотрел на веселое лицо бомбардира. И на кой черт мне теперь твой можжевеловый рай? Нет Лизы, и все зеленые, слабые, только что проросшие смыслы превратились в труху.

Прямо как в монологе Андрея в пьесе про трех сестер: автор написал Станиславскому записочку надо убрать – и не стало монолога.

Иван

В марте, вернувшись с юга, где я провел зиму в прибрежной гостинице, я не стал заходить домой. Хотя сначала у меня была такая мысль. Эта квартира пригодилась бы на пару дней, чтобы собраться с мыслями и показать пса ветеринару. По дороге с вокзала, где я оставил на паркинге мотоцикл, мне встретился балетный из Лизиной школы, танцевавший с куклой под надсадный аккордеон. Он сказал, что Лизы в городе не будет до конца весны и что партию в новом спектакле у нее отобрали.

Тогда я решил, что отправлюсь прямо на Аграмонте. В полдень я позавтракал на набережной, поругавшись с подавальщиком из-за пса, которому даже воды не принесли, купил теплый свитер, навестил клошара, выпил с ним бутылку красного, сидя на парапете, и на этом деньги у меня закончились. Зима на юге оказалась дороже, чем я думал, хотя все, что я делал, – это гулял по берегу, глядя на пустынные отмели.

Я сказал себе, что буду приезжать сюда каждую зиму, проводить негодные для кладбища месяцы в пусаде «Конвенто», которую переделали из монастыря, уж не знаю кто, парфяне или сабиняне. Поживу так года три, думал я, соберу корзину риксдалеров, а там покончу с игрой и стану жить под полуночным солнцем. Куплю дом и сложу во дворе алтайскую пирамиду из камней. Посажу голубую горечавку.

С тех пор прошло два месяца. Я отсидел на Аграмонте весеннюю связку гексаграмм, по утрам бегал по дорожкам, чтобы согреться, заработал бронхит, но теперь мне было веселее, ведь я знал, что система работает. Когда Мендеш спросил меня: ты хоть понимаешь, что половину жизни проведешь на чужих могилах? – я только кивнул, куда ему понять такое. Жаль, что он отказался на пару месяцев взять Динамита. Я живу под мостом, сказал он сурово, чтобы не быть ни за кого в ответе!

Кладбищенский сторож тоже заартачился, велел забрать пса не позднее завтрашнего утра, так что придется отвести его на квартиру Баты, а потом придумать что-нибудь. Сторож на меня в обиде – я спросил его, кто, по его мнению, вытащил деньги из тайника в склепе москательщика. Я хватился заначки за пару дней до окончания срока и так взбесился, что разбил кулак о каменную стену, просто поверить не мог. Пошел к сторожу, а он решил, что я в нем сомневаюсь, упер руки в бока и давай орать.

На кладбище бродит немало странного народу, но он единственный, кто знает, что я игрок. У игрока всегда есть кубышка, перехваченный резинкой банкролл, эти деньги не тратят на хлеб и вино, их носят в зашитом кармане и достают только для покупки фишек. Делать нечего, придется попросить у Лизы в долг, если желтый конверт, заполненный мной в январе, еще не совсем опустел.

Танцует ли она, получает ли роли? Нет ли там какого-нибудь номера шестнадцать с вывернутыми коленями? Мы не виделись восемь месяцев – я остановился и загнул пальцы, чтобы проверить. Нет, Лиза неизменна, как заполярная погода, как туман, стелющийся над рыжей полоской дюн с полосатым маяком в конце. До маяка добраться невозможно: он маячит, но не показывается, дразнит, но не дается.

Оплатила ли она лондонскую школу? У нее и вещей-то нет для тамошней промозглой зимы. Я вышел к вокзалу и свернул в сторону набережной, кашель душил меня, потому что ветер дул с океана, а шарф я оставил в склепе, чтобы Динамит был уверен, что я вернусь. От мысли, что мне придется просить у девочки деньги, мне стало еще холоднее, я поднял воротник и ускорил шаг. Деваться некуда, начинать надо вечером, системе нельзя перечить, а сегодня шестьдесят четвертый день, понедельник, тринадцатое мая.

Доменика

Мне кажется, в этой церкви всегда идет дождь. Такой шелестящий звук высоко под куполом, особенно когда приходишь после мессы и люди уже разошлись. Я пришла рано утром, и там никого не было, кроме служки, возившегося у алтарной преграды. Может, здесь есть потайные медные трубки, ведущие в недра храма, – так вавилонские священники заставляли своих идолов говорить.

Я села в последнем ряду, сняла туфли и поставила босые ступни на молитвенную скамеечку. Я еще в детстве знала, что молиться стоит только своей святой, а всем подряд – это значит никому. Святой отец считает меня язычницей, но деревянную Доменику в нишу все же поставил. Хотя и подальше от глаз.

Помню, как я не смогла заплакать в день твоих похорон, стояла там, прижав руки к лицу. В такой же позе на плите стоял ангел каррарского мрамора, заказанный у твоего бывшего однокурсника. Кладбищенские каштаны в ту осень поразила чума, они облетели слишком рано. Я смотрела в землю, потому что все ждали от меня слез, а их не было.

Падре взял меня под руку и шепнул, что приход совершил чудо, добившись разрешения на похороны. Этот случай можно толковать двояко, шелестел он мне в ухо, были люди, которые протестовали, но церковь их усмирила. От падре пахло лакрицей и влажным сукном. Почему вы не плачете, спросил он, когда я наконец посмотрела ему в лицо. Потому что я не видела его мертвого тела! Я хочу увидеть его, чтобы слезы освободились. Что же, теперь они освободились.

Завтра все увидят твои настоящие работы, даже если это развалит аукцион, денег не будет ни копейки, а хозяйка галереи откусит мне голову. Придется продать виллу, где на кухне к стене привинчен старинный ящичек для счетов, и он так ими переполнен, что и марку туда не втиснешь. Прежняя жизнь представляется мне чем-то вроде корзины сказочного короля, где еда появлялась сама собой, стоит хлопнуть крышкой, теперь я уже полгода живу непонятно на что.

Я знаю, что у нас есть деньги в банке, но их отдадут только через год после твоей смерти – первой смерти! – потому что тело так и не нашли. Таков закон о наследстве в этой стране, и если бы я позвонила в полицию, когда нашла тебя в мастерской, то закон мог повернуться ко мне самым острым своим углом.

Первое, что я почувствовала, увидев тебя сидящим в кресле с запрокинутой бритой головой, – это ярость. Что, черт возьми, ты сделал со своими волосами? Ты снова сумел меня обмануть, шмыгнул в траву, как ящерица, оставив мне безжизненную шкурку. Ты хотел умереть понарошку, но умер на самом деле.