Радин. Понедельник

Музыка набросилась на него, будто соскучившийся пес. Она сыпалась на него отовсюду, словно рис и конфетти на церковной свадьбе. Пьяццолла из дверей кафе, джазовая гитара из проезжающей машины, Карлос ди Сарли бог знает откуда, все было узнаваемо! Тревожные крики стрижей были музыкой, и звон двадцать восьмого номера на трамвайном кольце, и мягкий обыденный гул Святой Катерины.

Целый год, целый проклятый год в мире несвязных звуков, думал Радин, продвигаясь в толпе конторщиков, бредущих к реке в обеденный перерыв. И ведь привык, смирился, как ослепший мальчик у Киплинга смирился с тем, что родители никогда не приедут.

Теперь пробудилось и задвигалось все – струны, колки, молоточки, даже педаль, издающая хриплый собачий вздох. Выходит, каталонец был прав, когда говорил, что все возвратится в одночасье, будто обоняние после простуды. Что тот, второй, однажды соберет барахлишко и съедет, как задолжавший жилец. Точнее, он сказал вернется на место, но мне приятнее думать, что съедет.

Дойдя до фонтана, где вода с грохотом летела из львиной пасти, Радин положил сверток на парапет и подставил ладонь под ледяную струю. Tchau, тот, второй. Говорили тебе, что я – основа, а ты уток, слабая переменная, и знай свое место. Ученик никогда не сможет превзойти учителя, это придумали ученики.

На набережной он запрыгнул на заднюю площадку трамвая, который шел с открытыми дверями так медленно, что останавливаться не было смысла. Потом он сошел на ходу возле рыбного рынка, миновал трамвайную стрелку и вышел на продутую ветром площадь Алмейда Гарретт. На вокзале было непривычно тихо, по залу бродило человек восемь полицейских, у первого перрона стояла электричка с закрытыми наглухо дверями, остальные были пусты.

Проходя мимо киоска, Радин увидел знакомого буфетчика, сражавшегося с кофейной машиной, и помахал ему рукой. Сейчас куплю билет, сяду в электричку, в Кампании пересяду на скорый и – прощай, чужая жизнь. К вечеру буду на своем чердаке, повешу портрет на гвоздь, брошу тряпки в стиральную машину, сяду за стол – и колесо снова закрутится, лошадки поедут, белые и голубые, как аргентинский флаг.

Радин купил билет в единственной открытой кассе, поднял глаза на табло и увидел надпись: «поезда на Лиссабон отменены». Внутренние поезда отменены до пяти часов, повторило вокзальное радио, прервав песню на самом печальном месте: e a Deus do céu vamos agradecer.

– Забастовка? – спросил он у полицейского, скучающего у рамки. Тот кивнул и произнес, растягивая гласные на южный манер:

– Обещали беспорядки, но, как видишь, обошлось. Вы ведь иностранец? – добавил он, приглядевшись. – Помощь нужна?

– Я иностранец, – весело сказал Радин, – но помощь не нужна. Мне торопиться некуда. Пойду перекурю.

Доменика

Что мне делать? Народ толпится у стола с напитками, все лампы жарко горят, а меня трясет от холода. Я должна сказать речь, но еще не решила, что говорить. В любом случае надо быть свежей, насмешливой и убедительной. Я набрала в стакан ледяных кубиков, заперлась в туалете, долго протирала ими лицо и шею, потом напудрилась и вышла на свет. Утром я твердо решила оставить все как есть: я позвонила в винотеку, приехала в галерею и попросила Варгас съездить за шампанским, которое уже оплачено. Уж я-то знаю ее жадность, она бы и в столицу смоталась, если самой не надо раскошеливаться. А тут два ящика Pommery Brut, на него ушли мои последние деньги.

Как только за ней закрылась дверь, я пошла в зал, достала из сумки мастихин и быстро нацарапала на холстах восемь пчелок, крохотных, с детский ноготок.

Помнишь, откуда это? Когда ты водил меня в кафе во времена академии, то рассказывал много забавного, в том числе о символах вместо подписи: крылатая змейка у Кранаха, гвоздика у Гарофало. А ты бы чем подписался, спросила я, но ты только плечами пожал, так что сегодня мне пришлось придумать это самой.

Вернувшись домой, я приняла индейскую чешуйку, полежала в шавасане и поняла, что оставить все как есть – это предательство. К тому же рискованно: если Гарай явится на закрытие, договариваться будет поздно. Я и дня не выдержу в заключении, ты ведь меня знаешь. Придется вернуться к версии с гвоздодером. Вскрыть картины, выйти во всем блеске и отдаться на волю публики!

Теперь я стою в углу железного зала, а на меня смотрит Варгас, щурится из-под синей челки. Стоит мне представить, как я выхожу на подиум, как по спине бегут мурашки, будто я снова позирую в академии, на весеннем сквозняке. Хорошо, что на мне серебряное платье, в нем всегда чувствуешь себя защищенной, будто воин в кольчуге. Надела его после долгих раздумий, потому что несколько чешуек на подоле оторвались и потерялись.

Этот перформанс занял восемь месяцев, скажу я, он начался в последний день августа и закончится сегодня, когда вам представят настоящую «Аррабиду». В дело вступит индеец с отверткой, и все увидят то, что скрывается за деревянной скорлупой. Потом я скажу, что настоящие холсты не подписаны, потому что подпись ослепляет.

Вдоль стен стоят горожане с бокалами, ни одного незнакомого лица, все известные люди, crème de la société. Скандал превратит их в клиентов мясной лавки, которым вместо вырезки пытаются подсунуть потроха. Дилеры примутся звонить хозяевам и говорить, что галерея не знает, что продает, а вдова художника сошла с ума. Ворох неоплаченных счетов будет ждать меня дома в старинном ящичке с бегущими оленями. А мой олень застрянет копытом в капкане и будет кричать на весь лес, пока Бирнамский лес не двинется на замок.

– Дорогая? – Меня тронули за плечо. – Ты уже полчаса стоишь с пустым стаканом, такая бледная, может, тебе нехорошо?

– Все в порядке, Бранка.

– Ты помнишь, что будешь произносить речь? – Она ласково заглянула мне в лицо. – Надо будет выйти вон туда, под софиты, тебя будут снимать для вечерних новостей. Обожаю это твое платье. Ты готова?

– О да, разумеется! – Я поставила стакан на стол и улыбнулась ей так широко, как смогла. – Я готова. Не беспокойся, дорогая.

Радин. Понедельник

Остановившись в высоких дверях вокзала, Радин огляделся, будто только что приехал, и не сразу понял, чему обрадовался. Запах жареной рыбы, раскаленная брусчатка, бандеон и голос футбольного комментатора – настоящий португальский май, без дураков.

Ну конечно, бандеон! Кажется, el choclo, только чей он, Виллолдо или Чентофанте?

Танцоры пристроились у северной стены, вокруг собралось человек двадцать. Подойдя поближе, он увидел парня, который раньше работал возле памятника Педру Четвертому, танцевал там с куклой, у которой из-под юбки торчали поролоновые ноги.

Радин протолкался вперед, положил сверток перед собой и увидел, что в руках у танцора не кукла, а девушка в синем платье. Едва переставляя ноги в лакированных туфлях, она как будто спала на груди партнера, закинув правую руку ему на шею, ее платье раздувалось и опадало, как язычок газового пламени.