Был у меня такой эпизод. Я поехал с Валерой Ушаковым в пионерский лагерь, повёз туда оркестр из детского дома – мы играли на линейке, ещё на каких-то мероприятиях. И я взял с собой церковные книжки, чтобы им почитать. Ребята были очень тяжёлые, столько крови им попортили, такие тяжёлые дети.

Я решил походить с ними на рыбалку. Мы ходили в пять часов утра до подъёма, поймать ничего не удавалось, но у них было счастье. И однажды мы опоздали с этой рыбалки, а надо играть подъём. Мы побежали, и я забыл авоську с церковными книгами. Её нашли, позвали Ушакова: «Что такое? Это ваш протеже». Он говорит: «Он же православный, он не баптист». Баптистов они очень боялись.

Когда я рассказал об этом отцу Александру, он говорит: «Ну зачем ты так сделал, зачем нужно было брать эти книжки? У нас такая христианская русская литература – ну, почитай Толстого, Лескова. Почитай Пушкина – такой христианский поэт. Какая благодать! И не надо было всё это брать».

Андрей Тавров (Суздальцев)

Отец Александр любил исповедальную литературу, способность человека не поучать, а рассказывать о себе. «Существуют три великие исповеди – Толстого, Августина и Руссо», – не раз повторял он, а Августина принёс мне для прочтения в своём видавшем виды портфеле в церковь – не отослал меня в Ленинку, а принёс. Своими руками, в своём портфеле. Не забыл. Как и другие книги для своих прихожан.

Преследования иногда непредсказуемым образом отражались на его литературных трудах. Как-то он обмолвился, что начал писать Библиологический словарь, потому что ожидал ареста и большую вещь затевать было не с руки. А короткие статьи можно было писать между делом, в электричке, где он работал, подкладывая под листки свой толстый портфель, в котором он переносил для меня и для других из своего собрания книг массу раритетной литературы. Просто брал в руки, клал в портфель и тащил. Для меня это было началом того, что впоследствии я определил для себя как снятие кавычек с евангельских цитат. Простые действия руками и ногами, а не только ораторские упражнения.

Священник Владимир Тимаков

Куда бы ни ехал Мень отдыхать, он брал с собою «два чемодана» книг. Фактически они и составляли весь его скарб (из одежды он брал самую малость). И за отпуск все эти книги прочитывал. Со стороны могло показаться, что он их просто перелистывает. Так нет же – досконально всё штудировал. Его интересовали и точные науки, и искусство, но в основном он отдавал предпочтение книгам богословского и философского содержания. Как он успевал прочесть такое количество книг – загадка. По-видимому, черпал из них только самое нужное.

Шли шестидесятые – семидесятые годы. Продолжался страшный духовный голод. Книги, которые были выпущены ещё до революции, уничтожались, но всё-таки в то время их можно было купить.

В год моего поступления в семинарию академия и семинария находились в Москве, на территории Новодевичьего монастыря, и именовались «богословский институт» и «богословско-пастырские курсы». От входных ворот Новодевичьего монастыря до Успенского храма вела дорожка, по обеим сторонам которой продавались книги. Книги в основном были богословские, богослужебные, философские, житийные. Купить их можно было, но у студента денег-то – кот наплакал. Но мы на книги тратили последние гроши. Так и осело в сознании, что самая большая ценность – это книги.

Наталья Трауберг

В 1965 году я познакомилась с отцом Александром Менем. Я ему оставила «Вечного человека» Честертона, и он написал мне письмо в Литву. Смысл его (записка, к сожалению, не сохранилась) – «ура, ура, это то, что нам нужно». Он взялся за дело. Неизданные переводы Честертона были размножены – несколько машинисток специально занимались этим. И машинописные книги стали активно ходить по рукам.

Отцу Александру удалось наладить своеобразную фабрику: перепечатывали Бердяева, Сергия Булгакова и многие другие книжки тамиздата, которые моментально расходились. Правда, в них встречались пропуски, некоторые фрагменты терялись. Потому что машинистки трудились, конечно, в нерабочее время, может быть, ночью, спешили. Когда в 1988 году появилась возможность опубликовать неизданного Честертона и я стала искать прежние свои работы, то обнаружила, что в каких-нибудь сотых экземплярах потеряно до половины книги. А других просто не оказалось. Так что пришлось, скажем, у «Франциска»[36] переводить заново целые куски.

Судьба рукописей самиздата совершенно средневековая: они не были нам подвластны, мы их не правили, неизвестные люди вносили в них своё. Например, вписали в одну из них кретинскую шутку, я её забыла. Кроме того, при переводе для самиздата существовали свои особенности. Многие аллюзии, которые непонятны были без пространного комментария, мне приходилось снимать. Например, отсылки к непереведённым книгам Хаксли, Фолкнера и даже к переведённым, у нас их ведь не очень хорошо знали. Иногда я сокращала сама, потому что очень спешила, например, куски, которые казались повтором. Словом, это никак не было академической подготовкой рукописи.

В 1972 году о. Сергий Желудков и отец Александр Мень дали мне почитать трактат К.С. Льюиса «Страдание». Хотели узнать, не годится ли он для самиздата. Я пришла в восторг и тут же села за работу. И с этих пор переводила по книжке Льюиса в год.

В Новой Деревне, куда перевели отца Александра, стало очень много новых людей, а ездить туда часто я не могла. В 1972 году произошёл демографический взрыв – появилось очень много неофитов. Приход заметно вырос, и буквально каждый читал Льюиса.[93]

Удивительно, насколько он умел жить «здесь и сейчас» и в вечности. Мы – учились у него. Отец хотел, чтобы мы постоянно молились. Любил он и монашеское дело – переписывание библейских книг. Помню, я переписывала Псалтирь, книгу «Товит» и пророков. Сказать, что мы их «очень любили», – даже смешно: мы там жили.[94]

Владимир Файнберг

Соню Рукову отец Александр долго готовил к крещению. Давал соответствующую литературу. Однажды дал изданную в Брюсселе книгу «Магизм и единобожие», написанную неким Эммануилом Светловым.

Прочитав книгу, Соня приехала в Новую Деревню, стала просить отца Александра познакомить её с мудрецом, сказала, что готова поехать куда угодно, чтобы иметь возможность поговорить с автором, хотя бы увидеть его. В конце концов отец Александр взял её за руку, произнёс, лучась улыбкой: «Сонечка, да ведь это я…»

Девушка прочла книгу отца Александра «Сын Человеческий». Уверовала. Крестилась.

Через несколько лет оказалась в Троице-Сергиевой лавре, на исповеди у старца рассказала о роли, которую сыграла в её жизни книга Александра Меня.

– Еретик! – заявил старец. И наложил запрет на чтение его книг.

Нина Фортунатова

При первой возможности я помчалась к отцу Александру поделиться, рассказать взахлёб о встрече с Христом, на что он порылся в своём портфеле и дал мне машинописную книжку «Сын Человеческий» Э. Светлова. И ни слова о том, что это его книга. Через неделю я прилетела как на крыльях и сказала, что всё поняла, всё почувствовала, что готова за этим Светловым идти хоть на край света. На что он просто улыбнулся и сказал: «Ах, если любит кто кого, зачем искать и ездить так далёко». И опять не признался, что это его книга.