Это совершенно невероятное утверждение, ведь даже сегодня на планете еще остаются места, где не ступала нога человека, не говоря уже об отсутствии знаний, достаточных для такого контроля. Сложно догадаться, кто лучше всего представил бы эту идею. Может быть, гений-миллиардер вроде Илона Маска или мудрая тетя вроде Джейн Гудолл. Пирс, по собственному признанию, не относится ни к тем, ни к другим. У него неловкая, извиняющаяся фигура, брови и рот странно сгибаются, как будто под управлением какой-то примитивной анимационной программы. «У меня ухмылка деревенского дурачка, – заявляет он мне ни с того ни с сего. – Но это скорее “пожалуйста, не обижайте меня”, как у низкостатусного шимпанзе, а не внутренняя умиротворенность».

Пирс начал размышлять об этих идеях еще в детстве. Вегетарианцами были все его дедушки, бабушки и родители. «Одно из моих самых первых воспоминаний – черные дрозды, клюющие червяка. Я очень огорчился, ведь любая жизнь священна, и это так ужасно. Я хлопнул и спугнул птиц, и у меня тогда появилась мысль: если дрозды не будут есть червяка, то их птенцы умрут от голода. Да, уже в таком возрасте человек может ясно нарисовать в воображении перепрограммирование биосферы». Несколько лет спустя ему в руки попала книга Philosophy Made Simple, введение в философию для начинающих, и он пришел к выводу, что является утилитаристом и привержен минимизации страданий, где бы они ни имели место. Он страдал депрессиями, и это привело его к мысли об искусственном стимулировании головного мозга, чтобы вызвать ощущение счастья. В научной фантастике это называют wirehead – «перепрошитой головой». («Для большинства этот термин звучит довольно унизительно, но мне, человеку с весьма меланхолическим темпераментом, идея показалась чудесной».) Он принимал наркотики и написал трактат о том, что MDMA может открыть «завораживающую перспективу на подлинное психическое здоровье, каким оно может быть в грядущие столетия». (В наши дни Пирс обходится «десятью – одиннадцатью чашками кофе в день и парой банок Red Bull». Немногим полезнее.) Свои дни он проводит, управляя бизнесом по веб-хостингу и играя в Mortal Combat на своем айпаде. Он признает, что видеоигры с насилием – странное хобби для человека, стремящегося победить насилие, но он хотя бы использует никнейм veganpacifist.

Философия Пирса скорее повредила его способности наслаждаться природными красотами. «Я смотрю на кота с точки зрения мыши, – рассказывает он, – а если выхожу на природу, то думаю обо всех ужасах, которые там происходят». – «А что с документальными фильмами про диких животных?» – интересуюсь я. «Я в каком-то смысле наслаждаюсь этим бессмысленным зрелищем, но все равно думаю о боли. Нам пять секунд показывают умирающего от голода императорского пингвина, а потом меняют картинку. Это ложь и обман, точно как в северокорейской пропаганде».

У документалистов есть правило: не вмешивайся. Как общество, мы не обязаны его придерживаться. На практике предложения Пирса выглядели бы как-то так. Люди редактируют гены плотоядных животных и превращают их в травоядных. Генные драйвы распространяют эти изменения на всю популяцию. Генное редактирование применяют для снижения фертильности и победы над всеми болезнями. По его прикидкам это стоило бы миллиарды долларов на старте плюс «несколько сотен миллионов долларов в год» для поддержания программы. Если все это выглядит немного туманно, то отчасти так и задумано. «Надо давать достаточно подробностей, чтобы твою идею поняли, но не столько, чтобы она показалась фантастичной», – считает Пирс.

Не будут ли люди возражать? Пирс осознает, что для большинства людей природа, при всей ее жестокости и злости, скорее красива. Он списывает это на «предвзятость статус-кво». «Мало кто об этом помнит, но когда в середине XIX века изобрели общую анестезию, то этой новомодной инновации яростно противились почти пятнадцать лет. Идея безболезненной хирургии казалась совершенно утопичной». (Некоторые хирурги считали боль полезным индикатором, особенно при родах.) «И все же идея прижилась».

Пирс просит меня представить, что мы обнаружили высокоразвитую цивилизацию, победившую страдания. Животные у них существуют только в парках дикой природы и ведут гармоничную жизнь. «Станем ли мы призывать их вернуть охоту, паразитов, болезни, голод и все ужасы дарвинистского прошлого? Кто-то скажет “да”, но большинство людей согласится, что это было бы безумием».

Я сажусь в поезд и еду обратно в Лондон. Дома я пытаюсь кратко изложить Сьюзи идеи Пирса. «По-моему, полный псих», – говорит она, не отрывая глаз от телевизора. Голова подсказывает мне, что она права. Идеи Пирса и правда безумны. Но я помню его собственный аргумент: «Одна из причин продвигать сумасшедшие идеи заключается в том, что другим потом будет проще это делать».

Несколько месяцев спустя я наткнулся на Wild Animal Initiative, группу активистов, которые пытаются облегчить жизнь диких животных, рассматривая их как личности, а не как «всего лишь элемент экосистем». Они мало озабочены видами, которые находятся под угрозой: раз они редко встречаются, общая сумма их страданий гораздо меньше, чем, скажем, у чаек или кузнечиков. Одна из их важнейших идей иная – управлять фертильностью животных. Это касается видов, которые в настоящее время люди отбраковывают, но также тех, потомство которых конкурирует друг с другом за ресурсы. Контроль фертильности повысил бы шансы на выживание детенышей. Мне этот подход кажется инвазивным и проблемным с точки зрения экологии, но я не могу исключить, что два века спустя их сайт будут цитировать так же, как сегодняшние активисты цитируют фразу «Могут ли они страдать» Иеремии Бентама. В случае избранных диких животных мы уже пытаемся вести себя как добрые самаритяне: рядом с Сан-Франциско есть Marine Mammal Center, который принимает в год шестьсот тюленей, морских львов, каланов и других животных, включая тех, кого покусали акулы.

Как можно любить животных и при этом мириться с их страданиями на воле? Возможно, как минимум часть боли, которую мы причиняем посредством промышленного животноводства, медицинских исследований и селекции пород, более интенсивна и продолжительна, чем та, которую испытывают дикие животные. В природе не бывает так, что кабан месяцами или годами не может повернуться. Можно предположить, что виды, которые проявляют игривость, – например, дикие бараны и тюлени – получают от жизни удовольствие. Другими словами, их жизни необязательно сводятся к страданиям.

На более фундаментальном уровне мы, возможно, просто несем больше ответственности за ту боль, которую причиняем сами. В то же время все сложнее сказать, какие страдания естественны. Как насчет последствий наших действий для дикой природы? Мы подвергаем животных все новым опасностям: в Индонезии на берег выбрасывает кита, набитого пластмассой, в лесном пожаре