хороший человек. Вас, видно, сам бог послал, потому что в тот день, когда ваша молочная сестра сняла для вас комнату, меня должны были выселить. Вы меня спасли.

— Ох! — вырвалось у Марии. Неужели, сама преследуемая опасностями, она принесла кому-то счастье?

Хозяйка беспокойно косилась на щелку.

— Эти две голландки могут унести из кухни мое овощное рагу. Что-то их не слышно. Рагу не доварилось, но они едят все. Вы их видели? Когда на парадном звонят, они всегда поспевают вперед меня. Они хотят захватить всю квартиру и только того и ждут, чтобы меня выселили. У них есть деньги, потому что голландское консульство их поддерживает. И потом они шьют.

— Я тоже, — сказала Мария.

— Поистине, небо услышало мои молитвы и послало мне вас! Вы должны отбить у голландок заказчиц, тогда они съедут и я сохраню за собой всю квартиру. Квартира — это все, что у меня осталось от времен моего замужества; у нас была очень приличная обстановка.

Это было еще видно. Кровать была внушительнее всех, на каких Марии до сих пор случалось спать. Возникшее у нее чувство неуютности происходило не от обстановки: дома по той стороне улицы стояли слишком близко, громоздились слишком высоко, и в затертую ими квартиру лишь наискосок проникал скудный дневной свет. Пока Мария раздумывала об этом, госпожа Цан вдруг распахнула дверь. Упавшим голосом она обратилась к Марии:

— Уже у них.

— Рагу? Так вы бегите скорей, фрау Цан!

Жилицы еще только проходили мимо двери, когда хозяйка ее распахнула. Мария, несмотря на темноту коридора, ясно различила две приземистые, плотные фигуры. На затылках у обеих висели серые крысиные хвосты.

— Так не годится, фрау Цан! Если вы ничего им не скажете, то я сама…

Хозяйка просто закрыла дверь.

— Я следила. Но бог решил иначе.

— Так вам сегодня нечего есть? — возмутилась Мария.

— Я и это оставляю на его волю, — ответила госпожа Цан.

Мария вспомнила о бутербродах, оставшихся с дороги, и поделилась ими с хозяйкой.

— Вот видите, — сказала та.

Они поели вдвоем. Мальчик сосал материнскую грудь. Мария чувствовала: он вырастет большим и сильным, как Минго, и научится постоять за себя. Вид беспомощности и упадочности вызывал в ней отвращение. Когда — другие не сопротивлялись опасности, Мария видела в этом угрозу для себя.

— Вам, вероятно, еще ни один жилец никогда честно не платил, — заметила она.

Однако ж историю, которую ей тотчас стала рассказывать госпожа Цан, она выслушала без особого внимания. Один актер с женой несколько месяцев прожили на ее счет, а затем исчезли. Но и здесь бог — в образе полиции — все-таки одержал верх.

Мария спросила:

— В Берлине полиция очень сильна?

— Нисколько, — сказала госпожа Цан. — Все зависит от силы молитвы…

Сообщение о бессилии полиции почему-то успокоило Марию. Смутно возник перед нею образ комиссара. Он ходит вокруг и караулит. Мария была уверена, что встретит его на одной из этих бесчисленных улиц; но тотчас же решила, что он не должен ее узнать. Еще перед отходом ко сну она с полной ясностью осознала, что ей нужно будет здесь стойко держаться против всех и каждого. Она знала по опыту, к чему приходишь, если бываешь доверчива, уступчива или если не борешься изо всех своих сил. Она поклялась, что впредь будет действовать иначе. Поклялась своему сыну.

Ей пришлось провести в одиночестве долгое воскресенье. Начала она с того, что по возможности изменила свою внешность. Она внимательно разглядела Викки и теперь сама так же подбрила брови. Госпожа Цан принесла ей бритву из комнаты жильца, пока тот спал. Заодно она взяла у него марку: монета по замечательному совпадению лежала около бритвы, что несомненно позволяло заключить о промысле всевышнего. К тому же молодой человек все равно был ей должен.

Обе женщины подивились тому, что можно сделать с лицом, если подбреешь брови и подкрасишь губы. Вязаная шапочка, самодельное шелковое платье и — увы! — убогая обувь.

Госпожа Цан объявила:

— Теперь не скажешь по виду, что вы из деревни. Вас можно уже принять за скромную портниху из северного района, с улицы Инвалидов.

«Викки сказала: плохая портниха. Так и есть», — подумала Мария. Как бы там ни было, она выступает в поход на завоевание Берлина. Она чувствовала в себе мужество, потому что видела перед собою цель, хотя пока еще и не названную. Госпожа Цан разъяснила ей все способы передвижения, но напрасно. Она указала ей на большую светящуюся букву «U{16}» у ближайшего перекрестка — здесь Мария должна была спуститься под землю. Ей это слишком претило. Не только подземная электричка, вся необозримая пестрота транспорта внушала ей недоверие. Она решила идти пешком.

— А далеко вы думаете с ним идти? — спросила хозяйка. — Оставьте ребенка у меня, я о нем позабочусь. Когда вы пойдете завтра на работу, мне ведь все равно придется взять его к себе; на этот счет мы уже договорились с госпожой директоршей.

— Сегодня он еще со мной.

Все-таки Мария согласилась воспользоваться детской коляской, которую одолжила ей швейцариха. Она толкала коляску перед собой и передвигала ноги равномерно и без устали, как при косьбе или севе. Правда, одна нога стала менее вынослива — давал себя знать недавний перелом, но Мария с этим не считалась. После долгих тягостных часов кружения она разыскала, наконец, дорогу и дом. Там наверху, на третьем этаже, живут Бойерлейны. Мария долго и пристально смотрела на окна с противоположного тротуара.

Дом был, как другие соседние с ним дома, гораздо пышнее, чем следует быть домам, — ибо что же на деле таят за собою эти стены? Какую-нибудь Викки, какого-нибудь Курта и незнакомого еще Игнаца, который, вероятно, тоже представляется важнее, чем он есть. Хорошо все заранее вызнать. В комнатах на улицу они, вероятно, обедают и принимают других утонченных господ, за которыми тоже водятся темные дела. Укрывшись в подъезде, Мария поглядывала налево и и направо, не покажется ли комиссар.

Ей ли не знать Курта, он, конечно, еще лежит в кровати в дальних комнатах роскошной квартиры, хотя уже близко к полудню. Лежит и не подозревает, что в подъезде напротив стоит Мария с ребенком и впилась глазами в стену дома, нет — смотрит сквозь стену. Его сестра давно сообщила ему обо всем, что произошло с той минуты, когда он, подхватив украденные Марией ботинки, вышел из универмага. Он ни разу не написал. Такой образ действия казался более разумным, потому что Курту не было нужды писать. «Надо быть умным, надо иметь силу