– А вы… – выпрямившись и слегка прищурив взгляд, обратился Чаррама к спутнику Виктории.

– Я… – пискнул Кевин, ощутив, как его голос практически мгновенно испарился.

– А! Я узнал вас! Вы же выступали сегодня на открытии! Хочу отметить, что гостям очень понравилось, не зря все-таки мы вас позвали! – распростерся перед «гостем» мужчина, – так где же вы все-таки были?

– Я… – явно не понимая, чего именно хочет услышать от него этот странный белозубый лиловокожий, смутился Кевин.

– Кевин был очень занят сбором своего оборудования, Вождь, к тому же…

В этот момент Кевин почувствовал, как его сердце бешено забилось, в то время, как все остальные части тела, казалось, налились какой-то совершенно невообразимой силой, которую он готов был пустить в ход в любой удобный момент.

– Простите… – резко прервал Викторию Кевин, выступив вперед и практически вплотную подойдя к белоснежному лиловокожему, – простите, вы ведь вождь этого острова? – не узнав свой собственный голос, вопросил Кевин, всей собственной спиной ощутив взгляд, которым его одарила Виктория, а затем почувствовав, как в его спину впились острые ногти Виктории, которая, казалось, превратилась в хищницу, что готова была разорвать своего братца на кусочки, лишь бы не допустить этого диалога.

Чаррама не ответил на вопрос, лишь слегка нахмурив брови и слегка улыбнувшись, внимательно глядя на странного иностранца, который решил сам сократить дистанцию между ними.

– Вика, с твоим другом всё в порядке? – слегка покосившись на девушку, притворно улыбнулся Чаррама.

– Не прикидывайся, – загородив собой Викторию, проговорил Кевин, – говоря так, будто не знаешь, кто я такой.

Чаррама перевел свой взгляд на лицо Кевина и оскалился: «Ну, конечно, знаю! Ты – выблядок той шлюхи Джулии, которая не смогла устоять передо мной, и…»

Кевин ощутил, как от его живота к мозгу прошло настоящее извержение вулкана, которое уже выбросило своей взрывной силой его руку для удара, всего одного удара по морде этого лиловозадого, который должен был расколоть его ухмыляющееся лицо на две половинки. Однако, прежде чем Кевин успел завершить движение, он был бесцеремонно сбит с ног.

– Вот, черт, похоже эти псы меня все-таки достали, – успел было подумать про себя Кевин, прежде чем распластаться по полу.

 Лежа посреди своей комнаты, юный послушник Арчибальд потянулся, ощутив, как его голова вновь загудела и поняв, что сейчас как раз наступило то самое время, которого он столь долго ждал, перевернулся, начав наблюдать за тем, как очертания его комнаты в храме начинают едва заметно светиться в местах соединения стен, а также, описывая контуры предметов, которые стали похожи на солнечные затмения в миниатюре, где детали самого объекта покрывала мгла, в то же самое время вырисовывая непосредственно сам силуэт почти что нестерпимым светом, что отпечатывался не на сетчатке глаза, а непосредственно будто бы возникал в самом мозге.

Глядя на окружающее его пространство, ум послушника так же будто бы начинал подсвечиваться изнутри совершенно неописуемым свойством, единственным, хотя бы слегка приближенным описанием которого могла стать непоколебимая уверенность в своем собственном существовании. Что же именно это означало как для самого одинокого путника, так и для окружающего его мира? Он и сам до конца этого не понимал, но усиливающееся ощущение отстраненности и даже какой-то абсолютной нереальности окружающего его пространства соседствовало одновременно с фактом полного приятия самого себя, как наблюдателя, однако, определить, кем же являлся по-настоящему этот самый «наблюдатель», было крайне сложно. Тем не менее, миновав стадию сомнений, послушник, вновь отпустив образ белоснежного древа жизни, покрытого лиловой листвой, на ветках которого уже притаились тысячи вот-вот готовых раскрыться куколок бабочек, что перемешивались вместе с созревшими плодами знаний энергофруктов, попытался оставить это физическое средство переноса своего сознания в иные измерения, одновременно с символическим сравнением окружающего пространства, для того, чтобы отдаться тому потоку откровения, который убедительно доказывал, что химические процессы при взаимодействии химикатов с мозгом были скорее следствием, нежели причиной той тайны, в которую он готов был нырнуть с минуты на минуту. А тайна эта была настолько же простой, насколько и сложной: ведь как было под силу одному разуму справиться с бременем прошлого, что, сплетаясь с будущим, преобразовало всю жизнь всего лишь в игру материи, что еще более пышно расцветала в иных качествах жизни, которые юный Арчибальд не мог себе представить просто в силу своего отождествления с текущим телом и его функционалом, в том и числе и умственным.

Про себя проговаривая все эти факты, Арчибальд, одновременно проживая свои собственные мысли, пробуя их на вкус, отпускал их навсегда, наблюдая за тем, как окружающее пространство как будто бы поглощается «черным солнцем», как он сам характеризовал свойства своей собственной души, когда практически всё, что он видел, становилось вибрирующей пустотой, в которой разноцветным огнем прочерчивались силуэты физических объектов, что становились не более чем символами, которые наблюдатель придумывал для того, чтобы составить карту той территории, где оказался его рассудок, который, как он сам уже подозревал, довольно давно был не то чтобы заперт, но искусственно ограничен некоей силой. Иногда она представлялась чем-то даже демоническим или, по крайней мере, несущей определенную угрозу его естеству, подобно тому, как окружающее его пространство стало растекаться, одновременно начиная двигаться, подобно телам миллионов расписных змей, что соединились в бесконечное самоотражающее зеркало, в котором оказался и сам Арчибальд, запертый в круг своего восприятия странными длинноухими существами. Они танцевали вокруг путешественника, периодически меняя свои размеры и формы. Они становились то практически невидимыми, состоящими из одной лишь сияющей энергии, то, наоборот, приобретая гротескные физические особенности своих тел. В какой-то момент они завершили свой танец, объединившись в одну высокую фигуру, которая, казалось, и являлась источником всех форм, наблюдавшихся до этого. Это существо имело очертания какого-то продолговатого не то насекомого, не то рептилии, и было покрыто переливающимися геометрическими узорами, что, одновременно образовывали некое подобие лабиринта, в который готов был упасть и затеряться навсегда завороженный зритель, смотрящий на это буйство притягательных символов, что являлись не более, чем украшением на разноцветных перьях этого великого божества древности – великого Сиацоатля, который смотрел сверху вниз на маленького путешественника своим бесчисленным количеством глаз и лик утконосов.

Вспоминая свои первые попытки понять суть жизни, в контексте изучения поверий древних жителей острова Змея-Утконоса, Арчибальд всегда находил забавным то, как можно было верить в существование столь нелепого бога. Однако, глядя в его тысячи глаз прямо сейчас, Арчибальд уже считал свою собственную веру в материальный мир и его достоверность – той слепой глупостью, которая просто была не позволительна для разумного существа. При возникновении этой ассоциации, его и поразили те самые стрелы страха, которые, как он думал, смог отвратить от себя навсегда. Ведь способностью мыслить и была той шаткой основой, что служила для рефлексии реальности, а, с исчезновением объектов окружающего мира и его собственного ума, что же оставалось в сухом остатке? А оставался только этот всепожирающий взгляд бога Утконоса, который, казалось, и создавал эту безумную иллюзию под названием Арчибальд, который, ощутив, что смог бы справиться с любой физической болью и даже жаждал ее в будущем, желая освободить мифических рабов от их оков, осознал, на что он не был бы никогда готов. Этим табу являлся шанс, заключавшийся в том, чтобы увидеть правду о том, что сам он являлся не более чем фантазией, безумной выдумкой существа, чьи свойства и качества оставались для наблюдателя настолько же непостижимыми как, для сравнения, если бы выдуманный персонаж, что являл бы собой лишь чернильные символы на папирусах, которые оживали при падении взгляда читающего на них, попытался бы осмыслить деяния этого самого пресловутого читателя. На этом моменте – крайняя степень безумия при осознании ложности всего, во что был вовлечен субъект по имени Арчибальд, – произошел переход, который на самом деле никогда не имел места быть, просто увлеченный читатель отвлекся от своего романа и посмотрел на самого себя и на ту реальность, которая лежала за пределами выдуманного произведения, увидев иронию в том, что он мог настолько увлечься им, что принял всё происходящее за чистую монету, и во время этого еще умудрялся даже рассуждать о том, что фантазия была реальностью, а реальность – наоборот – выдумкой.