– …невозможным, таким неопределенным… – прошептала Джейн.

– И ощущение это странное, даже бредовое… – добавил Уэллс мрачно.

– Тогда мы могли бы сказать, что у нас здесь все невоспределенно и одновременно страшбредово [36], – сказал Доджсон с мечтательным видом.

Уэллсы воззрились на него, ничего не понимая, но Доджсон, хоть и смотрел на них, явно думал о чем-то своем.

– Вот что я хочу вам предложить, – с внезапным энтузиазмом, или, лучше сказать, внезузизмом, заявил он. – Каждый раз, как вас посетят сомнения по поводу того, на какой стул я сел, кричите: “Перемена места!”, и мы все трое тотчас будем пересаживаться, согласны? Смею надеяться, такое движение по кругу хотя бы отчасти облегчит ваши терзания, по крайней мере в достаточной степени, чтобы можно было спокойно побеседовать…

Уэллсы переглянулись и закричали:

– Перемена места!

– О… х-х-хорошо.

Все трое встали, и каждый пересел на стоявший справа от него стул. Затем Доджсон с вежливой улыбкой сказал:

– Ну вот, теперь, когда все встало на свои места… пока во всяком случае, не будете ли вы так любезны и не опишете ли до завтрашнего завтрака все те невероятные вещи, в которые я должен поверить, если у вас еще что-то осталось в запасе?

Вот таким образом и началось это безумное чаепитие, которое положило начало их дружбе. Если бы кто-нибудь вздумал подглядывать за ними в окно, он никогда бы не заподозрил, что, хотя зрелище и здорово напоминало детскую игру, в которой почему-то не участвовали дети, в этой комнате творилось настоящее чудо. Меж тем как грязных чашек на столе становилось все больше и больше, три исключительно умных человека вели споры, выдвигая разные теории и гипотезы, и двигались к пониманию того, что никто до них не понял, – истинной природы вселенной.

В последующие дни Уэллсы не переставали радоваться, что в этом самом необычном в их жизни, как им казалось, приключении рядом с ними есть Доджсон. Им было трудно даже представить себе, что бы с ними стало в мире, так похожем на их собственный, но в то же время отличном от него, если бы не помощь молодого математика. Он помог супругам не только решить практические вопросы, например, найти способ зарабатывать себе на хлеб или придумать, под какой личиной войти в новое для них общество, но также справиться с другими, не менее важными, проблемами – скажем, не потерять рассудок после всего случившегося. Вне всякого сомнения, только такой человек, как Доджсон, был способен почти не моргнув глазом поверить в их безумную историю, ибо математик смотрел на мир глазами ребенка, а дети, как известно, – лучшая аудитория для всякого рода нелепостей. Только дети охотно позволяют странным вещам оставаться странными и не желают непременно втиснуть их в рамки какой-либо известной системы. Надо сказать, что Уэллс, Джейн и Доджсон, следуя этому методу, отыскали ответы на многие из возникавших у них вопросов.

Правда, самые важные ответы им удалось найти в тот первый вечер, когда, тасуя разные версии, которые по понятным причинам колебались между здравым смыслом и полным вздором, они в основном определили разницу между двумя мирами и тем самым установили краеугольный камень, на который в дальнейшем будут опираться все их изыскания. Именно Доджсон, вдохновленный своей безмерной любовью к театру, придумал удачное сравнение – оно в конце концов получило название “Теория театров”.

А главное различие, разумеется, не могло не иметь связи с алеаторикой, ставшей для Уэллсов манией. После долгих обсуждений все трое пришли к выводу, что единственным способом определить, происходит некое событие так или иначе, является наблюдение. Если кто-нибудь наблюдает за событием, то для этого события бесконечные возможности протекать иным манером свертываются, то есть остается одна-единственная истина – та, которую констатирует наблюдатель. Прежний мир Уэллсов, судя по всему, напоминал театр, где драма жизни разворачивалась перед публикой, а та внимательно следила за ходом действия и блокировала любую другую из возможных версий спектакля. Таким образом только тот спектакль, который они в данный момент смотрели, и начинал существовать с абсолютной достоверностью. Этим объяснялось, почему в их далеком мире не знали никакой алеаторности.

А вот мир молодого Доджсона, наоборот, был театром без публики, и единственными зрителями являлись сами же исполнители спектакля. Но они смотрели пьесу “изнутри”, то есть по мере того как играли ее, поэтому их точки зрения были ограниченными и пристрастными, к тому же этих точек зрения было бесконечно много, поскольку они зависели от бесконечного числа решений, которые каждый актер мог принять в каждый из моментов. Получалось так, будто в этом театре с пустыми зрительскими рядами показывают одновременно бесконечное количество версий одной и той же пьесы – и происходит это параллельно на бесчисленных сценах, расположенных одна поверх другой, хотя ни одна из бесчисленных театральных трупп ничего не знает о своих двойниках и считает себя единственной. Возможно, мир молодого Доджсона был именно суммой бесчисленных вероятностей того, каким он мог быть, и все эти вероятности неведомым образом умудрялись сосуществовать.

Идея была слишком красивой, чтобы не быть верной, решили все трое со слезами волнения на глазах. Вот почему Уэллсов терзала проблема алеаторики, вот почему они чувствовали ужасную растерянность, когда требовалось принять даже самое ничтожное решение… Прежде жизнь супругов протекала в четырех стенах театра, где почтительное молчание зрителей не допускало и намека на случайность. И когда благодаря магической дыре они словно бы перешли улицу и попали в театр, расположенный напротив, их оглушила какофония звуков, летящих с бесчисленных сцен, но этот гомон могли слышать только они. Для обитателей здешнего мира бесконечные возможности свободного выбора сливались в неуловимый шепот, так как к ним привыкали с самого рождения.

– Хорошо, но кто же является тем зрителем в театре на Другой стороне, который сводит воедино бесчисленные либретто? – спросил Уэллс. – Может, это сам Господь Бог сидит там в партере?

– С чего бы Господу Богу отдавать предпочтение одним театрам перед другими? – возразил Доджсон. – Если бы он присутствовал во всех театрах – или не присутствовал ни в одном, – не существовало бы различий, которые мы обнаружили, так как все театры стали бы одинаковыми. Думаю, не стоит относить Господа Бога к разряду публики, его лучше считать своего рода режиссером-постановщиком или драматургом, который следит за ходом спектакля из-за кулис, или даже суфлером… То есть зрителем, настолько тесно связанным с пьесой, что он никак не сумел бы сплавить в единое целое ее бесчисленные варианты.

– Однако в театре, из которого мы прибыли, показывают только один спектакль, – заметила Джейн, – поэтому кто-то должен наблюдать за ним. Но кто? Для кого мы разыгрываем пьесу нашей жизни?