Все задумались и долго молчали, пока Уэллс не воскликнул:

– А что, если силой, способной блокировать все вероятные варианты, наделены сами актеры? – Джейн и Доджсон посмотрели на него в недоумении. – Давайте представим себе труппу, где актеры обладают невероятной, просто исключительной наблюдательностью, и она позволяет им видеть постановку одновременно изнутри и снаружи. Как если бы некая часть их рассудка сидела в партере, пока они произносят на сцене тексты своих ролей. Тогда миры, чьи обитатели обладают такой чудесной наблюдательной способностью, существовали бы как единая и вполне определенная реальность и не расщеплялись бы на бахрому бесчисленных возможностей, как это происходит здесь.

– Ты что, хочешь сказать, что мы наделены именно такой способностью?.. – спросила Джейн. – Тогда почему мы сами до сих пор этого не осознали?

– Потому что вам не с кем было себя сравнить, – ответил Доджсон после минутного размышления. – Разве человек оценил бы, допустим, свой дар видеть сквозь стены, живи он в мире, где все здания напоминают застекленные оранжереи?

Математик окрестил обитателей Другой стороны Наблюдателями и впредь называл их не иначе как Доджсон Наблюдатель или королева Виктория Наблюдательница, чтобы не путать с двойниками, населявшими театр по эту сторону улицы. В последующие дни “Теория театров” делалась все убедительнее, поскольку с ее помощью легко разрешались любые возникавшие по ходу дела сомнения. Не менее удачно она применялась и к математическим задачам, которыми увлекались Доджсон с Уэллсом – хотя для них это было скорее формой досуга, нежели серьезным делом. Правда, Доджсону приходилось сражаться с математическими достижениями грядущих веков, а Уэллсу понадобилось стряхнуть пыль со своих познаний в предмете, который в университете казался ему самым скучным из всех. Они азартно чертили запутанные математические карты, призванные показать, как и карта любой страны, разные дороги, дорожки и тропы, чтобы путешественник мог их использовать, перебираясь из одного мира в другой. А еще они выводили формулы, которые позволяли определить координаты любой точки вселенной, находясь в противоположном ее конце, словно весь космос был сводим к одному-единственному сногсшибательному уравнению.

К несчастью, первым эмпирическим подтверждением “Теории театров” стало событие, сильно опечалившее Джейн. Это случилось через пять месяцев после их прибытия. Уэллсы и Доджсон отправились на экскурсию в Годстоу, взяв с собой, как обычно, дочерей декана колледжа, маленьких сестер Лидделл. День был роскошный. Весна шла к концу, солнце палило нещадно, и быстрая вода исполняла свою мелодию на зарослях прибрежного тростника, как на ксилофоне. Три девочки играли в прятки, пока взрослые раскладывали еду на расстеленной на траве скатерти, болтая о том о сем. Ньютон гонялся за бабочками. Когда ему надоело, он принялся крутиться вокруг корзинок, стараясь стянуть что-нибудь вкусное. И тут Джейн не то в шутку, не то всерьез крикнула: “Исчезни, обжора!” И Ньютон, словно борясь за звание самого послушного пса на свете, исчез. В буквальном смысле слова – исчез. Вот он только что был здесь, только что топтался по краю скатерти, и вдруг – его уже нет. От него остались только четыре следа на ткани и больше ничего. На миг Джейн даже почувствовала себя настоящей волшебницей. Потом она вскрикнула. Все кинулись искать Ньютона и прочесали окрестности из края в край, но в конце концов пришлось поверить в то, что поначалу казалось полным абсурдом: собака и в самом деле исчезла прямо у них на глазах. Мужчины как могли успокаивали Джейн, а для девочек придумали какое-то вполне правдоподобное объяснение. Потом, вернувшись в Крайст-Черч, они втроем стали размышлять над загадочным событием. Несколько чайников крепкого чая помогли им прийти к следующему выводу: по-видимому, следовало признать, что вирус хронотемии все-таки работает. Для Джейн это служило слабым утешением, но Уэллс почувствовал тщеславную радость.

Значит, они не так уж сильно ошибались в своих экспериментах. Как доказывало исчезновение Ньютона, те, кому был привит вирус, способны совершать прыжки по крайней мере между сценами одного и того же театра. Хотя, по всей вероятности, они, если воспользоваться сравнением Доджсона, не могли пересечь улицу и очутиться в театре, стоящем напротив. Вот почему щенок не прыгнул на Другую сторону, когда ему сделали прививку, – в его театре просто не имелось сцены, куда он мог бы переместиться. Наверное, вирус позволяет прыжки только между теми сценами или параллельными мирами, которые образуют в совокупности единую реальность, единый театр, размышлял Уэллс. Знай он это тогда, не отнесся бы к отсутствию немедленных результатов как к поражению! Надо было продолжать исследования и дорабатывать вакцину, надо было… Да что теперь говорить! В здешнем примитивном мире, где и огонь-то открыли сравнительно недавно, руки у них связаны. Шанс упущен. Джордж сделал то, что мог, как и старик Доджсон, и только сейчас понял, что оба они были по-своему правы… Но тому миру придется обойтись без них, хотя в любом случае то, что два исследователя двигались в правильном направлении, внушает надежду, и, возможно, в будущем тамошние ученые сумеют доработать хотя бы одну из теорий.

Таким образом, чередуя поразительные открытия с чудесными прогулками, супруги постепенно приспосабливались к новой жизни. Однако надо заметить, что труднее всего им было свыкнуться с неумолчным и надоедливым шумом, который начинал звучать у них в голове всякий раз, когда требовалось принять какое-нибудь решение, иначе говоря, каждую секунду их существования. Правда, со временем они придумали несколько трюков и ментальных техник, делавших постоянный гул более сносным, и когда один из супругов чувствовал, что терпение его иссякает, он всегда мог рассчитывать на поддержку другого или на поддержку Доджсона, который продолжал их опекать. Как ни странно, лучше всего помогали справиться с неприятными ощущениями занятия фотографией. Этот долгий и трудоемкий процесс с его древней алхимией и таинственными запахами неожиданно превратился в спасительное средство для истерзанных мозгов Уэллсов. Ближе к вечеру, после окончания уроков студенты и преподаватели то тут, то там натыкались на Доджсона и его новых друзей, когда они перетаскивали с места на место тяжелое фотооборудование. Иногда их видели перед стройным собором или перед конфетной лавкой неподалеку от колледжа Крайст-Черч, где они возились с глянцевой камерой, дергали за какие-то ручки и петли, напоминая охотников, вооруженных необычным капканом, с помощью которого надеются поймать некий эфемерный кусочек красоты, прежде чем он растает в воздухе.

Уэллсы сделали несколько фотографий окрестностей Оксфорда, “добившись изрядного мастерства” в обращении с камерой, по словам Доджсона. А тот с восторгом наблюдал, как на пластинках, которые становились чувствительными благодаря нитрату серебра, возникали то стада оленей на лугах Гроува, то прямоугольные дворы колледжей, то библиотеки с их священной тишиной или знаменитая зеленая тропа вдоль реки Черуэлл, где вечно слонялись толпы беспечных студентов. Математик испытывал неиссякаемое удовольствие, когда узнавал детали вульгарной повседневности, запечатленной под необычным углом, что придавало ей волшебную ауру. Сам он, однако, предпочитал фотографировать милых дочерей декана: очаровательную Лорину, маленькую Эдит и Алису, самую красивую и умную, его любимицу, на которой он в конце концов и женился в том мире, из которого явились его друзья.