Лиддон спрятал блокнот в карман, чтобы назавтра вернуть другу, но Доджсон к завтраку не вышел. И после тщательного осмотра корабля был сделан вывод, что он, скорее всего, свалился за борт. Сидя в своей каюте, Лиддон долго всматривался в серые океанские воды и воображал, как Доджсон лежит на дне, рассказывает сказки рыбам и пленяет сирен своими силлогизмами.

Когда весть о том, что Чарльз Латуидж Доджсон, больше известный как Льюис Кэрролл, погиб в океанской пучине, дошла до Оксфорда, весь университет оплакивал его смерть, а также вся Англия и весь остальной мир. Трудно было даже представить, каких еще великих литературных произведений лишилось человечество из-за этой трагедии! Но, разумеется, никто не скорбел о гибели Доджсона так горько, как Уэллсы, ведь они-то потеряли его во второй раз. В день многолюдных похорон Доджсона они возложили на его могилу венок, о котором долго судачили те, кто прочел написанные на ленте слова: “Чарльз Латуидж Доджсон (1832–1898–1866). Дорогой друг, мы оплакиваем тебя не в одном этом мире. Джордж и Кэтрин Лэнсбери”.

Профессор Лэнсбери проснулся среди ночи, обливаясь потом, у него сильно билось сердце. Он схватил жену за руку, словно это было последнее, за что можно было ухватиться, падая за борт жизни, и крикнул то же слово, которое в этот миг вырвалось у его матери Сары Нил в других мирах: “Умираю!” Позвольте пояснить вам, что, вопреки своим жутким воплям, все его мамаши – ну, почти все, – разбросанные по разным мирам, были женщинами с характером, привыкшими стойко бороться с жизненными невзгодами. К тому же для большинства из них этот ребенок не был первым. Тем не менее они испытывали жуткий страх перед родами. Родовые муки внушали им ужас, и так как ни одну нельзя было назвать образцом выдержки, каждый раз, когда у них случались схватки, вопли рожениц будили весь Бромли и все соседние деревни в обычно тихом графстве Кент. Так вот, пока все эти миссис Уэллс выгибались на своих кроватях, профессор Лэнсбери лежал свернувшись калачиком, а еще он стонал и сообщал, что умирает, и говорил прочие глупости, хотя испуганная супруга с трудом разбирала его стенания.

– Ради бога, Берти… Что с тобой? – всхлипывала Джейн. – Скажи, чем тебе помочь?

– Джейн… я задыхаюсь, – пробормотал муж.

– Открыть окно?

– Нет, воды… воды, – просил Уэллс в тот самый миг, когда у его бесчисленных мамаш отходили воды.

Джейн побежала на кухню и вернулась с полным стаканом воды.

– Выпей, дорогой…

– Нет! – закричал Уэллс, выхватывая стакан у нее из рук и выплескивая его содержимое себе на лицо. – Мне нужна вода, чтобы дышать! Мои легкие пересохли, мне больно!

– Берти…

Холодная вода вроде бы немного успокоила Уэллса, но вскоре он снова завыл, потом сел и стал испуганно озираться по сторонам.

– Стены! Они надвигаются на меня, они давят! – Он попытался вытянутыми руками удержать якобы наступавшие на него стены, но тотчас опять рухнул на кровать, почти теряя сознание. Несколько минут он глотал воздух широко раскрытым ртом, как рыба, выброшенная на берег. Потом все началось сначала. – Голова! – закричал он, хватаясь обеими руками за голову. А случилось это именно в тот миг, когда бесчисленные мамаши Уэллса тужились, крепко держась за перемычку в изголовье кровати, и вены у них на шее надувались. – Голову как тисками сжимает! Сейчас треснет!

– Берти, ничего с тобой…

– Что ты кричишь?

– Я и не думаю кричать, дорогой… – возразила Джейн, заливаясь слезами.

– Но какая-то женщина кричит… Нет, подожди… много женщин сразу кричат… Заставь их замолчать! Ради всего святого, Джейн, умоляю, заставь их замолчать. Я не могу дышать…

Это продолжалось долго, очень много часов, и Джейн не побежала за доктором только потому, что после первого испуга быстро поняла, от чего страдает ее муж. К вечеру следующего дня Уэллс наконец перестал кричать и только всхлипывал от счастья. Он был не в силах выразить словами немыслимое блаженство, разлившееся по всему его телу, которое вдруг так расслабилось, что, казалось, даже все суставы слегка развинтились. Джейн сидела рядом и гладила мужа по потным волосам, пока он не заснул.

– Дорогой мой, ты не умирал… – ласково прошептала она. – Ты появлялся на свет.

На самом деле Уэллс и сам сразу понял бы, что с ним происходит, если бы его не оглушил шквал мучительных ощущений. Не зря уже несколько месяцев ему снились странные и прекраснейшие сны. Сны, где он плавал в розоватой теплой жидкости и, абсолютно счастливый, сладко покачивался в этом волшебном эликсире, время от времени глотая его и чувствуя, как он заполняет все отверстия в теле. Его убаюкивали громовые удары сердца, которое как будто с начала времен билось там же, покрывая все остальные загадочные звуки, впитавшие в себя тишину. В том благословенном месте, ласковом и уютном, Уэллс чувствовал себя в полной безопасности. В том месте не существовало ни холода, ни боли, ни одиночества, ни страха, ни злобы… Его окружал бесконечный покой, а еще – глупое и непостижимое счастье, но главное – желание остаться там навсегда.

Когда он описал Джейн свои до невероятности реальные сны, которые повторялись из ночи в ночь, оба пришли к выводу, что Уэллс испытывал то же самое, что и его двойники. Они готовились к появлению на свет в разных мирах и сейчас были погружены в сон без сновидений в материнском чреве. Иначе говоря, Уэллсы сочли себя единственными живыми существами, которым довелось пережить такое чудо – вернуться в лоно матери. Однако, как и следовало ожидать, в головах у них тотчас возникли тревожные вопросы: если связь с двойниками окажется настолько сильной, как предвещали сны Уэллса, то каким образом будут развиваться события после их рождения? Не превратится ли неясный шум, сводивший супругов с ума, во что-то куда более страшное? Например, в оглушительный грохот, порожденный круговертью ощущений и видений, таких ярких и отчетливых, что это неминуемо опрокинет их в бездну безумия?

Мрачные предчувствия исполнились на два месяца раньше, чем можно было ожидать, так как несколько двойников Уэллса решили явиться на свет до срока. Просто часы на разных сценах шли по-разному, у каждых был свой ритм, из-за чего кое-какие спектакли протекали быстрее других. Поэтому последующие месяцы обернулись для Уэллса ужасной пыткой – ему приходилось снова и снова испытывать нестерпимые муки всякий раз, как свершалось чудо рождения.

У его двойников отсутствовало самое элементарное представление о дисциплине – они и не подумали прийти к соглашению, чтобы родиться всем одновременно, и каждый сделал это, когда ему заблагорассудилось. Иногда рождалось малое число двойников, и Уэллсу удавалось легко справиться с недомоганием: он лежал на кровати в темной комнате с холодным уксусным компрессом на лбу, словно при самой обычной мигрени. Он, кстати сказать, вспоминал регулярно мучившую его прежде головную боль и пришел к выводу, что она была связана с отдельными рождениями его двойников в тех мирах, где время протекало с опережением.

Но сейчас, похоже, Джордж попал в такую полосу всеобщего времени, где множество миров словно сошли с ума и его двойники врывались в реальность орущей ордой, до предела сгущая кошмарные ощущения Уэллса. Нормой стали дни, когда рождений было столько, что Уэллсу удавалось заглушать боль исключительно с помощью опиума, который Джейн давала ему в таких дозах, что он впадал в бессознательное состояние.