он был по­томком хасидского учителя реб Ицхока Вуркера и знатока Талмуда рава Шиле Кутнера. Члены се­мейства Гживач, из которого происходила его мать, считались одними из богатейших земле­владельцев во всей Польше. Воспользовавшись привилегией голубой крови, Трунк женился на девушке из семьи лодзинских текстильных маг­натов Привесов. Идишские писатели, которые давно поселились в Америке, часто тосковали по «польским лесам», но только семья Трунков действительно владела лесами. Любой писатель мог вообразить визит в дом Переца, но толь­ко Трунк на самом деле ночевал там и дружил с глубоко несчастным сыном Переца Люцианом. Неутомимый путешественник по миру и прожи­гатель жизни; гордый владелец породистого пу­деля; член Бунда и ярый социалист, чувствовав­ший себя одинаково комфортно в идише и ив­рите, рядом с Гильгамешем и древними грека­ми, Фрейдом и Юнгом, в поэзии и прозе — Трунк был польским евреем на все времена. Теперь, во время двадцатилетней зимы своей жизни, пока Хана работала в кондитерской в Нью-Джерси, чтобы свести концы с концами, Трунк обратился к своему богатейшему опыту и воздвиг многоли­кий монумент исчезнувшему миру, поставив са­мого себя в его центр10.

Ничего подобного не появлялось на идише со времен романа Шолом-Алейхема «С ярмар­ки». Каждая отдельная глава «Польши» сопро­вождалась жизнерадостным и увлекательным заглавием; ни одна из них не была длиннее одного, максимум двух выпусков пятничного литературного продолжения. Первое место сре­ди длинного списка действующих лиц занима­ли лучшие польско-еврейские семьи (Бялеры, Винеры, Привесы), с которыми автор был хо­рошо знаком и чей взлет и падение отражали переменчивость судьбы польского еврейства. Любовь была великой анархической силой, раз­рушавшей барьеры между большим городом и местечком, трущобами и аристократически­ми салонами, благочестивыми и еретиками — одно из предвестий нового века равенства.

Искусство, литература и социализм дополняли этот список. Внимание Трунка к одной, обычно гротескной черте персонажа, будь он выходцем из Старого или Нового Света, создавало стили­стическое единство книги. Многих читателей шокировало то, что Трунк был столь высоко­мерно и одновременно бессердечно настроен по отношению к еврейским мученикам Польши, но, как позднее Трунк говорил в свою защиту, ему необходима была дистанция, чтобы писать обо всех этих людях и не сойти с ума. Тут и там рассказ об их интригах забегает вперед, к траги­ческому концу этих евреев; в целом Трунк стре­мился сбалансировать, синтезировать, как он любил объяснять, диалектические силы шикзал и холем, еврейской исторической судьбы и дон­кихотских еврейских мечтаний11.

Кроме того, все мечтатели и любовники Трунка были абсолютно на своем месте; они были привязаны к польскому пейзажу, как лю­бимые ими леса и горы. Перец, с его домашним халатом и надменным поведением, с его свобод­ным польским языком и неустанной борьбой за современную идишскую культуру, был для Трунка источником еврейских идеалов и иде­ализма вообще. На кухне у Переца юный Хил- Шая, еще одетый в хасидскую капоту, впервые изведал запретный вкус некошерного молока. Именно Перец убедил его перейти с иврита на идиш. В литературном салоне у Переца великие неудачники Польши (С.-Л. Каве, Гирш-Довид Номберг, Люциан Перец и многие другие), ка­залось, нашли свой дом. И самое важное — именно Перец указал юному Трунку на писате­ля, который изменит всю его жизнь и откроет ему секреты простого еврейского народа — на Шолом-Алейхема.

Если этого мало и нужны какие-то еще до­казательства, то «Польша» представляет собой неоспоримое свидетельство того, насколько далеки были восточноевропейские еврейские интеллектуалы от истинной жизни своего на­рода. В салоне Переца снобистского презрения к таким якобы наивным народным писателям, как Авром Рейзен и Шолом-Алейхем, было до­статочно, чтобы показать себя членом узкого круга посвященных. Трунк был особенно внима­телен к тому, что именно каждый новый ученик привнес в идишский культурный ренессанс. Там был Менахем Борейшо, который с декадентским восторгом описывал иррациональные виде­ния, но он же был первым, кто запел идишские народные песни; и был Иче-Меир Вайсенберг, соль земли, основоположник грубого натура­лизма. Художник Шимен Кратко вернулся по­сле обучения в школе Бецалелъ в Иерусалиме, чтобы познакомить всех со своей колоритной молодой женой Точей и с духом ориентализма. Кампания, развернутая Кратко за использова­ние орнаментального еврейского искусства в оформлении обложек модернистских журналов и книг на идише, пришлась ко двору, потому что именно тогда Перец был увлечен своими стили­зованными народными и волшебными сказками (которые он, по-видимому, сначала рассказывал по-польски своему внуку Янеку). Если верить Трунку, Кратко был хозяином первой еврейской студии в Варшаве — сообщества, которое впо­

следствии уведет другого хасидского юношу, Ичеле Зингера, от строгости гебраизма к преле­стям эллинизма12.

Трунк сам рано обратился в эллинизм и стал первооткрывателем идишского пейзажа — кра­сочного описания природы во всем ее великоле­пии. Поскольку Трунк не испытывал проблем с деньгами, он нанял двух художников, которые снабдили эти очерки, называвшиеся Фун дер на­тур, красочными рисунками. Кроме того, вдох­новившись экзотическими рассказами Кратко о Сионе, Трунк со своей невестой отправились в длительное путешествие по Средиземноморью и Ближнему Востоку. Он приехал в Палестину с еврейской Библией в одной руке и переводом «Иудейской войны» Иосифа Флавия в другой. Когда разразившаяся Первая мировая война помешала Трункам вернуться домой, они наш­ли убежище в Швейцарии, где у Хила-Шаи было более чем достаточно времени, чтобы продол­жить изучение еврейской истории, особенно ее эллинистического периода. Там он открыл для себя «Историю израильского народа с древней­ших времен до римского времени» (1887-1893) Эрнеста Ренана.

Трунк категорически возражал против мысли Ренана, что еврейская история была лишь пре­людией к зарождению христианства. Однако ве­ликий историк религии открыл, что направляю­щий дух, архетипический сюжет выражает исто­рический опыт еврейского народа. Трунк неожи­данно увидел продолжение книги Ренана, кото­рая лежала перед ним: это была великая еврей- ска я человеческая комедия: ногами эти люди твердо стояли на земле, а головой витали в об­лаках. И свидетелем этой внутренней динамики еврейской судьбы был не кто иной, как Шолом- Алейхем — единственный писатель (кроме Шекспира), которому Перец искренне завидо­вал. И вот снова, как когда-то было и с Перецем, в условиях особенной диалектики творческой измены, молодой еврейский бунтарь вдалеке от дома обнаружил, что он хочет от мира совсем не возможности овладеть чудесами природы или давно исчезнувших древних цивилизаций, а чего-то совсем простого и близкого — отброшен­ной народной культуры.

Смерть Переца и Шолом-Алейхема во вре­мя войны добавила к духовной трансформации Трунка, произошедшей в начале двадцатых, ощу­щение, что нужно торопиться. Выбор между твер­долобым материалистом Перецем и утопическим мечтателем Перецем нужно было сделать прямо сейчас. Польская республика, куда Трунк вернул­ся после окончания войны, казалось, совершенно преобразилась, но положение трех миллионов евреев, живших в ней, оставалось таким же