– Это мой отец, – сказал Дэмиан и представил меня. Мы пожали друг другу руки и поздоровались.

– Очень приятно, – произнес мистер Бакстер.

– Большая честь для меня, – ответил я, намеренно отгораживаясь от его радушного приветствия чопорным тоном. В моем дурацком юношеском самомнении это казалось мне светскими манерами.

– Может быть, зайдете? – предложила миссис Бакстер. – Выпьете кофе?

Но я не зашел и не выпил кофе. Сейчас я сожалею, что отверг их гостеприимство. В качестве извинения я сослался на встречу в Лондоне в три часа дня, куда и так уже почти опаздывал. Я убедил себя, что эта встреча важна, и, видимо, она и была важна, но сейчас мне жаль. И хотя я не смог заставить себя произнести эту простую фразу, мне на самом деле было приятно с ними познакомиться. Они были хорошие, достойные люди. Мать изо всех сил старалась быть любезной, а отец, мне кажется, был умный человек. Позже я узнал, что он управляющий на обувной фабрике и очень интересуется оперой, и меня даже огорчило, что я не знал их раньше. Их не звали ни на какие развлечения того года, даже в университет. Сейчас я понимаю, что это был для меня ключевой момент, один из первых случаев, когда я начал осознавать коварную вредоносность снобизма, его тиранию, бессмысленные ценности, что заставили меня отвергнуть искреннее предложение дружбы, а Дэмиана вынуждали скрывать этих двух милых, интеллигентных людей, стыдясь их.

В то утро Дэмиан, приведя меня сюда, можно сказать, заявлял о раскаянии в своем стыде. Он прятал родителей, словно за невидимой стеной, не желая, чтобы я судил о нем по его семье и смотрел на него свысока, и тут он был прав. Мы и впрямь смотрели бы на него свысока. Мне стыдно об этом писать, и мне понравились его родители, но мы бы демонстрировали свое превосходство, безо всякого на то морального оправдания. Дэмиан хотел проникнуть в другой мир и понимал, что для этого придется скрывать свое происхождение. Проникновение ему успешно удалось, но в то утро мне показалось, что он устыдился своих амбиций, устыдился, что предал свое прошлое. На самом деле нам всем не мешало бы устыдиться, что мы, не задумываясь, подыгрывали ему. Уверенно пообещав друг другу встретиться в Кембридже в понедельник, мы расстались, и я сел в машину.

Мы, разумеется, еще встречались, и неоднократно, но вплоть до окончания университета – ни разу один на один. В сущности, моя дружба с Дэмианом Бакстером закончилась в тот самый день, наутро после танца с Сереной Грешэм. И не могу сказать, что мне жаль, хотя тогда мои чувства по отношению к нему были еще не столь беспощадны, как в следующий раз, когда мы оказались под одной крышей. Но это случилось лишь через пару лет, когда мы поехали смотреть мир, и это совсем другая история.

Выходные прошли достаточно приятно. Мы ели, разговаривали, спали, гуляли. Софи Джеймисон, как оказалось, разделяет мой интерес к французской истории, а Пебрики были хорошими друзьями моих двоюродных братьев, которые жили неподалеку от них, так что все сложилось очень удачно. Эндрю с годами не стал лучше. Унаследовав графский титул и остатки имения, уцелевшие после разрушительной деятельности семейного адвоката, он словно расстался с последней видимостью рефлексии и сомнений. Он стал королем, и при этом очень злым королем, находящимся в постоянном гневе на садовников, повара и собственную жену. Серена относилась к этому невозмутимо, но один раз, в пятницу вечером, спускаясь к ужину, я услышал, как Эндрю распаляется перед ней о какой-то раме, которую надо было отремонтировать. Подходя к двери библиотеки, я поймал взгляд Серены, и та не отвернулась, а приподняла брови, чего Эндрю заметить не мог. Для меня это был самый большой комплимент, какого можно удостоиться от представителя английской аристократии: когда вас принимают в участники частной семейной драмы.

После субботнего обеда, когда мы допили кофе в гостиной, Серена предложила прогуляться вдоль реки, и большинство гостей сразу вызвались присоединиться.

– Понадобятся сапоги, – предупредила она.

Но для тех, кто забыл взять с собой подходящую обувь, в доме оказалось множество лишних пар, и вскоре мы, экипированные для прогулки, двинулись в путь. Парки в Уэверли были изысканные и предсказуемые, типичной викторианской планировки, которую делала скромнее необходимость оставить двух садовников вместо двенадцати. Мы громко восхищались по дороге, но не парк оказался гвоздем программы. Серена повела нас через ворота, потом по дороге через луг, в лес, и наконец мы вышли на поросший травой берег, где удобно было идти вдоль самого края широкой реки, название которой я позабыл. Я восхитился, как красива здешняя природа.

– Здесь все искусственное, – сказала Серена. – В тысяча восемьсот пятидесятом реку повернули и вдоль нового русла проложили дорожки.

Мне оставалось лишь позавидовать гениальности того поколения в их умении жить.

Мы удачно оказались вдвоем, остальные отстали. Я оглядывал окружающие виды, и Серена вдруг взяла меня под руку. На противоположном берегу к реке склонилась огромная ива, свесив к воде похожие на ползучие растения ветви, отчего течение шло рябью. Вдруг послышалось какое-то движение, и над деревьями появилась цапля. Она плыла по небу, медленно и ритмично рассекая широкими крыльями воздух.

– Они такие воришки! Эндрю говорит, их надо отстреливать, а то речка совсем опустеет. – Но глазами Серена продолжала восторженно наблюдать завораживающее движение большой серой птицы. – Какое счастье жить здесь! – сказала она через несколько минут.

Я глянул на нее:

– Надеюсь, что так.

– Правда! – Серена смотрела мне в глаза, так что, видимо, говорила искренне. – Когда мы с ним одни, он совсем другой человек.

Это весьма мне польстило, ибо отсутствие имен и пояснений подразумевало существование между нами некой связи, сама возможность установления которой приводила меня в волнение. И еще больше волновала мысль о том, что Серена признает наличие этой связи, но при этом еще и чувствует вину за то, что прошлым вечером в холле дала мне понять свое недовольство возмутительным поведением Эндрю. Своими теперешними словами она пыталась оправдать себя, как делают все женщины, оказавшиеся замужем или просто крепко связанными с мужчиной, которого все ее друзья считают несносным. Часто такое отношение окружающих становится открытием после достаточно долгого периода, когда женщине казалось, что ее спутник пользуется всеобщей любовью. И каким, верно, разочарованием бывает обнаружить, что все наоборот, но не это случилось с Сереной. Эндрю никто никогда не любил. Безусловно, превозносить скрытые достоинства своей второй половины – весьма эффективный способ защиты, поскольку такие слова невозможно опровергнуть по определению. Логика подсказывает, что порой они бывают и справедливы, но мне трудно поверить, чтобы Эндрю Белтон в личном общении был чутким, обаятельным и глубоким, трудно поверить не в последнюю очередь потому, что от глупости нет лекарства. Но я молил Бога, чтобы хоть отчасти ее слова оказались правдой.

– Если ты так говоришь, то я верю, – ответил я.