Парень неуверенно встал и направился к выходу.

— Богдан Борисович, — проговорил он от двери. — Я буду вынужден уволиться.

— Увольняйтесь, — бесцветно согласился Богдан. — Бабы здесь не нужны.

Когда Богдан выходил, чтобы идти в свой домик на обед, рядом с ним пристроился Сидоров.

— Богдан Борисович, я по поводу Климова. Он увольняется.

— Я говорил Государю, — произнёс Богдан всё так же бесцветно, — что нам нужен военный статус. Чтобы при разговорах о партнёрских родах этих баб можно было поставить по стойке смирно и отправить куда надо. А поскольку этого пока нет — пусть увольняется. Жаль. Он сообразительный инженер. Из него мог бы получиться полезный работник.

При упоминании Государя у Евгения слегка расширились глаза.

— А Вы что думали, Женя, — Богдан понял его удивление. — Без державной воли мы бы получили всё нужное так быстро? Да мы бы два года переписывались и согласовывали. Хорошо, если только два. А так мы на контроле у Государя. В России всё определяет державная воля. Но бабам обоего пола на это наплевать. Они просто не понимают, куда попали и что делают, это не их уровень и не их масштаб. Их масштаб — это родины-крестины. — Евгений озадаченно молчал.

— К сожалению, — раздумчиво проговорил Богдан, — нам придётся искать инженера-электронщика. К сожалению, электроника — это и моё, и Ваше слабое место. Этот — как его? — Геннадий был очень кстати.

— Богдан Борисович, — наконец решился высказаться Женя. — Геннадий хочет работать, но он безумно боится своей тёщи. Она имеет колоссальное влияние на его жену, и если тёща будет недовольна — его жизнь превратится в ад.

— Ад — это ещё не самое страшное место, — усмехнулся Богдан. — А что такое его тёща? — похоже, ему стало слегка любопытно.

— Да, в принципе, ничего особенного. Завуч какой-то школы в Нижнем.

Богдан невесело рассмеялся.

— Тёща-завуч — о, это серьёзно! У меня была тёща-завуч, которая меня категорически и необратимо невзлюбила. Попробуйте, Женя, вот что. Пускай он напишет заявление на моё имя с просьбой его отпустить. А я как бы отвечу: не отпускаю по причине крайней ценности и совершенной незаменимости этого затейника как специалиста. Он покажет бумагу тёще, та поймёт, каким сокровищем владеет, умилится и простит. Такая вот клоунада. Напишет, разумеется, он сам, а я подмахну и печать приляпаю. Но это в первый и последний раз. Просто в честь моей милой тёщи. Если не подействует — пускай этот Геннадий проваливает и не разлагает коллектив. Мы не имеем права погружаться в бабство, быт и семейные дрязги. У нас слишком мало времени.

— Поня-я-ятно, — с сомнением протянул Женя.

— Не «понятно», а «так точно», и больше с этой трухой ко мне не обращайтесь и не думайте о ней, а думайте о деле, — проговорил Богдан недовольно. Вероятно, ему была неприятна собственная слабина.

Навстречу ему уже бежал Андрюшка. Богдан поднял его на руки, прижал к себе. Прасковья увидела, как разгладилось и просветлело его лицо. Евгений глядел на эту сцену озадаченно.

73

Два следующих дня она провела на прежней своей работе. Её зам исполнял её обязанности, и всё шло по заведённому порядку. Это её одновременно обрадовало и огорчило. Вернее так: умственно обрадовало, а по чувству — огорчило. Строго спросила себя: что именно огорчило? И получила ответ: огорчило, что после её ухода всё немедленно не развалилось и жизнь продолжается. «Пока они живут в силу накопленной инерции, хорошо бы посмотреть, что будет дальше», — подумала со служебной озабоченностью.

Со смутной обидой телепортировалась к Богдану, пристроилась в уголок его кабинета. Тут же сидел Женя. За два дня её отсутствия клён за окном стал совершенно красным. Богдан был в бодром, хорошем настроении, что вызвало новую обиду. За эту обиду разозлилась на себя.

Они обсуждали что-то техническое, лишь в конце Богдан произнёс понятное:

— Женя, скажите всем, чтоб завтра оделись официально: приедет высокое начальство. На все вопросы начальников, буде они случатся, отвечать коротко и совершенно откровенно, без всякого политеса. Донесите это до всех.

Утром Богдан вышел из дому чертовски красивым: в сером костюме с голубовато-серым под цвет глаз галстуком и белой рубахе. И запонки с голубовато-серыми камушками — она их у Богдана не видела. Или не обратила внимания — по своему обычному невниманию к одежде. Что это за камушки такие? Она до самой смерти не научилась различать камни; теперь уж не научится. Вспомнилось слово: аквамарин — вроде как голубой. Прасковья почувствовала себя до глубины души оскорблённой этими запонками. Он должен скорбеть, а он — прихорашиваться. Всё равно, что если бы он умер, а она купила себе, к примеру, бусы. Или брошку какую-нибудь; впрочем, она никогда не носила ни бус, ни брошек. Прасковья говорила себе, что жизнь продолжается и она рада за него, но всё равно было ужасно обидно. Когда Богдан прощался с Андрюшкой, тот начал теребить его запонки.

— Эти штучки называется запонки, — пояснил он. Cufflinks, — продублировал он по-английски. — Это мне Машенька подарила.

— А когда она приедет? — спросил Чёртик.

— Машенька сейчас далеко, — ласково проговорил Богдан.

— На звёздочке? — деловито уточнил Андрюшка.

— Нет, поближе, — улыбнулся Богдан. — Она непременно приедет к нам, но попозже. Мы соберёмся всей семьёй: твоя бабушка, твой дедушка, сестра Машенька, брат Миша. И нам будет очень хорошо и весело, — он последний раз поцеловал Чёртика и торопливо пошёл по мощённой камнем тропинке.

— Запонки, cufflinks… — повторил Чёртик, загружая новое слово в память.

Прасковья поняла: Машка получила от Богдана браслет и, не желая быть ничем обязанной, подарила ему запонки. А он, старый дурак, умилился, даже рубашку раздобыл специальную — под запонки. А может, Машка и рубашку заодно подарила. И ей стало по-другому обидно: зачем Богдан опять унижается перед Машкой, которая его ни во что не ставит?

Около часу прилетели Государь и генерал Львов на двух разных маленьких самолётиках. Всего самолётиков прибыло четыре. Из последнего вышел, чуть подволакивая ногу, Иван Никоноров. Генерал Львов был преувеличенно любезен с Богданом, расспрашивал о здоровье. Сказал:

— Примите, Богдан Борисович, глубокие соболезнования по случаю гибели Прасковьи Павловны. Я общался с нею лично всего один раз, когда возглавлял ККК. Она произвела на меня впечатление необыкновенно скромного и самоотверженного человека, настоящего патриота. Потом я следил за её работой на расстоянии. Это огромная, огромная потеря.

«Только не говори, что она была ангелом», — мысленно попросила Прасковья Богдана. И он не сказал, а только почтительно наклонил голову.

Собрали всех сотрудников в маленьком зальце,