выводу, что эти чужеземцы, должно быть, гораздо ближе к Нему, а может, даже и сами являются божествами.

Хэрриот предполагал, что путь к Богу пролегает через идолопоклонничество. «Можно надеяться, что те зачатки религии, которые у них уже есть, сколь далекими бы они ни были от истины – хотя тут уж ничего не поделаешь, – вскорости можно будет без особого труда изменить в лучшую сторону», – писал он. И хотя он говорил им, что ценностью обладает не сама Библия, а сокрытая в ней доктрина, индейцы все равно старались «касаться ее, обнимать, целовать, прижимать к груди, прикладывать к голове и поглаживать ею все тело, дабы продемонстрировать страстную тягу к сокрытому в этом священном писании знанию». Сей англичанин надеялся, что со временем порывы их дикой любви можно будет укротить: «благодаря разумному обращению и руководству… им можно будет привить истину, чтобы они относились к нам с почтением, покорностью, страхом и любовью». Хэрриот дал сразу две клятвы – что индейцы обретут в Боге спасение и что Европа обеспечит себе над ними превосходство. В самом этом обете зиждился уже знакомый нам парадокс, с которым до него столкнулись испанцы: как можно стремиться к превосходству, используя в качестве инструмента веру, проповедующую всеобщее человеческое братство? Но на то она и божественная метка, чтобы обладать собственными противоречиями.

Когда алгонкины стали умирать без видимой на то причины, астроном увидел в этом «чуде» знак божественного покровительства и благословления хрупкой английской колонии. В каждой деревне, через которую проезжали англичане, местных жителей поражала какая-то непонятная болезнь, в то время как сами они оставались живы и здоровы. Хэрриот предположил, что туземцы умирали только там, где замышляли против пришельцев что-то недоброе. Алгонкины пребывали в полном замешательстве, знахари раньше не видели ничего подобного и понятия не имели, как лечить загадочную болезнь. Видя, что ни один англичанин не умер, «некоторые не знали, кем нас считать – богами или людьми», – вспоминал Хэрриот. Другие алгонкины, обратив внимание, что все чужаки относились к сильному полу, решили, что «нас не рожали женщины, а раз так, то мы были бессмертными – мужчинами древней расы, давным-давно ушедшей, но теперь возродившейся, чтобы обрести бессмертие». Англичане, должно быть, воскресли после смерти – целой колонией Иисусов Христов. Были и такие, кто винил в заболевании пролетевшую в небе комету.

В разгар болезни появилось новое пророчество. Алгонкины предсказали, что «вскоре явятся новые наши собратья, чтобы убить и занять их место». Хэрриот писал, что «в их представлении все эти полчища витали в воздухе – незримые, бестелесные, но по нашей просьбе и из любви к нам насылавшие на них смерть… выпуская невидимые пули». Некоторые полагали, что этот свинец может поражать их независимо от дистанции выстрела, который можно произвести как из далекого-далекого города, так и с другой стороны океана. Знахари острова Роанок подозревали, что пули были на нитках; высасывая из тел умирающих кровь, они говорили пациентам, что извлекают нитки, к которым привязаны пули, хотя подобный метод лечения совершенно не помогал. Воздух звенел напряженным ожиданием появления все новых и новых чужеземцев: тех, кто, по их собственному убеждению, обладал богоданным правом убивать, коли в голову придет такая блажь.

* * *

На том же побережье, только в нескольких сотнях милях к северу, чужеземцы свалились с луны. В 1609 году Генри Гудзон вышел к реке, которая ныне носит его имя, на борту голландского корабля «Серп луны» (13) со смешанной англо-голландской командой. «За ними с берега наблюдали делавары», – писал в 1650 году голландский колонист Адриан ван дер Донк, юрист, отстаивавший претензии Новых Нидерландов на эти земли. «Завидев впервые издали приближение нашего корабля, некоторые из них даже не знали, что о нем думать, лишь стояли в глубоком, торжественном ошеломлении, не понимая, что перед ними – видение или призрак, явившийся из ада или с небес, – рассказывал он. – Другие считали его то ли непонятной рыбой (14), то ли морским чудовищем. А когда узрели на борту людей, посчитали их не столько человеческими существами, сколько дьяволами во плоти». Об этом ван дер Донк слышал от самих индейцев, которые, по его словам, славились прекрасной памятью на передаваемые из уст в уста истории. В его представлении их поведение служило доказательством того, что голландцы высадились туда первыми, ведь до этого индейцы ни разу не видели никого, кто бы настолько отличался от них самих внешностью.

По словам Джона Хекевелдера, приведшего в 1819 году собственную версию этой встречи в своей работе «История, поведение и обычаи индейских народов, когда-то населявших Пенсильванию и соседние штаты», делавары никак не могли понять, что это такое – гигантский плавучий дом или необычной формы кит. Его труд стал самым популярным рассказом об открытии Гудзоном острова Манхэттен и на протяжении многих поколений приводился в исторической литературе. Среди делаваров Хекевелдер жил как евангелист из числа моравских братьев, первой протестантской миссии в Северной и Южной Америке. Он рассказывал, что туземцы, увидев в виду острова «Серп луны», посчитали это чудо животным либо чем-то еще, но обязательно живым. На берегах сгрудились готовые ринуться в бой воины. А когда неведомая посудина вошла в залив, делавары решили, что это «гигантский дом самого Маниту (великое, или верховное, божество), вероятно, прибывшего их навестить» (15). Хекевелдер писал, что при приближении их бога делавары разрывались «между надеждой и страхом».

В своей работе «Ключ к языку Америки», датированной 1643 годом и ставшей настоящим бестселлером, Роджер Уильямс перевел Маниту как «бог». Но по аналогии с теотлем науа или Виракочей кечуа никаких свидетельств того, что этот термин означает что-то вроде христианской концепции божественности, в природе не существует. Он скорее передает целый спектр сил и качеств, ценимых в туземных обществах. Отмечая его многоцелевое использование, Уильямс, помимо прочего, наблюдал общепринятый обычай называть Маниту, т. е. богом, мужчин, женщин, птиц, зверей, рыб и т. п., в чем-то превосходящих других. Таким образом, если кто-то выделялся на фоне остальных мудростью, бесстрашием, энергией, силой и т. д., его звали Маниту-бог (16). «Говоря же между собой об английских кораблях, величественных зданиях, вспашке плугом их полей, но особенно о книгах и письменном слове, разговор заканчивали так: Манитувок, т. е. они боги, Кумманиту, т. е. ты бог, и т. п.» Вполне возможно, что Маниту как комплимент воспринимался слишком уж серьезно. Новый Свет пропитался анимизмом своих колонизаторов: новых богов находили в переводе.

«Кто такой Маниту? – задавалась вопросом алгонкинская песнь. – Тот, кто ходит со змеей». Если верить Хекевелдеру, Маниту больше всего проявляется в тех, кто умеет писать. Когда «мысли передаются на бумаге, дабы потом