«Но куча будет там народу

И всякого такого сброду…»

— И, никого, уверен я!

Кто будет там? своя семья.

Здесь расхождение особенно существенно: «куча… сброду» и «своя семья».

Впрочем, в необыкновенно подвижной структуре пушкинского романа нет ничего абсолютного и неизменного. При первом представлении Ленского читателю его позиция ничуть не враждебна онегинской, наоборот, с ней совпадает:

В пустыне, где один Евгений

Мог оценить его дары,

Господ соседственных селений

Ему не нравились пиры;

Бежал он их беседы шумной.

Чем не онегинская позиция? Будто не тот же герой совсем скоро произнесет: «Милее мне домашний круг…» А как буквально по-онегински устраняется здесь теплое «соседи», меняясь на холодное «господ соседственных селений». Однако если в позиции Ленского и есть противоречие, оно скоро погасится: «полурусский сосед» сторонится чужих, но он свой у Лариных, они для него «своя семья», больше, чем соседи.

Интересно, что один раз и для Онегина чужое ему слово «соседи» вдруг озарится новым светом. Он будет рекомендоваться мужу Татьяны: «Я им сосед», — что вызовет сочувственное понимание: «О, так пойдем же».

Примем за исходный факт, что в основном жизнь поместного дворянства дается в картинах семейно-соседских отношений. Соседство агрессивно. В соседские отношения пытаются втянуть Онегина: «Сначала все к нему езжали…» — герой попытался уклониться от гостей и преуспел в этом: «Все дружбу прекратили с ним». Аналогична позиция Ленского, делающего исключение для двух соседских имений — Онегина и Лариных.

Герои отчуждены от соседей, но соседские отношения все равно возникают! Опорное слово первых описаний — «все»: это важная характеризующая формула, которая подготавливает включение собирательного понятия «соседство» как понятия универсального и жесткого, складывающегося в групповой художественный образ.

Соседские отношения вырастают над семейными, как бы продолжают их. В такой обстановке «вечный разговор / Про дождь, про лён, про скотный двор», равно как «благоразумный» разговор «О сенокосе, о вине, / О псарне, о своей родне», конечно же, выявляет пристрастный интерес к чужим делам не менее чем к своим, агрессивность «соседства», обыкновение решать вопросы за других (ср. реплику грибоедовской Хлестовой: «…Уж чужих имений мне не знать!»). Предметом общего внимания становятся частные заботы Лариных:

Все стали толковать украдкой,

Шутить, судить не без греха,

Татьяне прочить жениха…

Эти пересуды не оставят Татьяну и позже:

Качая важно головою,

Соседи шепчут меж собою:

Пора, пора бы замуж ей!..

И, наконец, еще один разговор, уже вслух, где на соседский совет выносится забота «пристроить девушку»:

«Что ж, матушка? за чем же стало?

В Москву, на ярманку невест!

Там, слышно, много праздных мест».

А вот и результат: «Старушка очень полюбила / Совет разумный и благой…» Так что Ларина выдает свою старшую дочь замуж вроде бы и своей волей, а фактически по коллегиальному решению соседей…

Первые штрихи к «соседскому» портрету даются как изображение реакции соседей на хозяйственные преобразования Онегина:

Зато в углу своем надулся,

Увидя в этом страшный вред,

Его расчетливый сосед.

Другой лукаво улыбнулся,

И в голос все решили так,

Что он опаснейший чудак.

Композиционная структура здесь лаконично и решительно замкнута в устойчивый треугольник: сосед — другой — все. При этом детали внешне контрастируют, а на деле оказываются удивительно совместимыми: реагируя на реформу Онегина, «расчетливый сосед» «надулся», другой «лукаво улыбнулся», и «все» провозгласили Онегина «опаснейшим чудаком»; «надулся» и «улыбнулся» в прямом значении эмоционально контрастны, но к улыбке добавлено лукавство, и жесты в перечне становятся едиными как знак антипатии.

Формула «все» — определяющая для следующей строфы: «Сначала все к нему езжали» — «Все дружбу прекратили с ним». «Все» — симптом безликости соседской среды; вот почему на первых порах совершенно достаточно самой общей индивидуализации «сосед» — «другой»; и один и другой, при внешнем различии, полностью покрываются формулой «все».

Относительно Онегина «все» решили «в голос»; следом этот «голос» (буквально, в форме прямой речи) приводится:

«Сосед наш неуч, сумасбродит,

Он фармазон; он пьет одно

Стаканом красное вино;

Он дамам к ручке не подходит;

Всё да, да нет; не скажет да-с

Иль нет-с». Таков был общий глас.

Перед нами монологическая форма, в общих кавычках. Конечно, это собрание реплик разных «голосов»: именно поэтому короткие фразы обильно разделены не просто запятыми, а точками с запятыми. Но монолог обезличен, анонимен и совершенно равнозначен и как речь одного, на выбор, лица, и как монтаж реплик по сути однородных лиц.

Анонимность в первых штрихах к портрету «соседства» дана в полном контрасте с изображением Онегина, а следом и рядом с ним Ленского как личностей (и в жизненном содержании этого слова, и в форме художественного воплощения этих героев).

Ленский, как и Онегин, подает в «соседстве» повод «к строгому разбору». Выявляется агрессивность «соседства», привычка вмешиваться в чужую жизнь. Никто не спрашивает Ленского насчет «охоты узы брака несть», зато с превеликой охотой все расставляют перед ним эти узы:

Богат, хорош собою, Ленский

Везде был принят как жених;

Таков обычай деревенский;

Все дочек прочили своих

За полурусского соседа;

Взойдет ли он, тотчас беседа

(с «благоразумного» разговора «о сенокосе, о вине» и пр.)

Заводит слово стороной

О скуке жизни холостой;

Зовут соседа к самовару,

А Дуня разливает чай,

Ей шепчут: «Дуня, примечай!»

Потом приносят и гитару:

И запищит она (бог мой!):

Приди в чертог ко мне златой!..

В художественном плане эта строфа интересна новым приемом «анонимной индивидуализации»: начинается она привычным универсальным обобщением («везде», «все»), заканчивается вроде бы индивидуально-конкретным «Дуня». Тем не менее, казалось бы, индивидуальное «Дуня» нисколько не меньше анонимно и безлико, чем «все»: некая Дуня — точь-в-точь как все дочки в соседственных селениях.

Первое представление о «соседстве» дается в романе на фоне антагонистических отношений, которые складываются у главных героев романа с их соседями. Естественно, что автор — на стороне своих героев; поэтому в штрихах к портрету преобладают весьма иронические детали. Однако в той же второй главе наблюдается и другая тональность: здесь соседские отношения включены в