Художественная симметрия чудовищ сна и сборища на именинах на самом деле не подлежит сомнению.

Такова атмосфера, в которой появляется портрет «соседства» пятой главы. Какова же его художественная структура?

Начинается он суммарным описанием:

В передней толкотня, тревога;

В гостиной встреча новых лиц,

Лай мосек, чмоканье девиц,

Шум, хохот, давка у порога,

Поклоны, шарканье гостей,

Кормилиц крик и плач детей.

Уже это предварительное описание отчетливо задает общий тон на выявление бездуховности соседского сборища. Прежде всего, хоть и сказано о встрече новых «лиц», лиц здесь нет; преобладает перечисление предметов. Во-вторых, естественность подавлена манерничанием: вот почему не поцелуи, а «чмоканье девиц», вот почему поклоны и «шарканье» гостей, те самые «да-с» и «нет-с», которых, не дождавшись, ждали от Онегина и которые здесь в ходу. В-третьих, оксюморонные сочетания несоединимого: лай мосек — и чмоканье девиц (при этом «лай» — простое слово, а «чмоканье» — экспрессивное, стилистически окрашенное; моськи естественны, а девицы манерны), хохот — и плач детей: «все смешалось» не только в доме Облонских, но раньше и в доме Лариных.

Далее следует расчленение общего описания на колоритнейшие детали. Строфа XXVI полностью перечислительная. Ту же структуру продолжает начало следующей строфы, но прием расчленения иной, вся строфа посвящена в основном предприимчивому французу, хоть он «недавно» не из Парижа, а из Тамбова. Перечисление же гостей завершается лишь в строфе XXVIII.

Впрочем, прием вычленения здесь не закончен. Тем не менее новые детали будут точно вписываться в намеченную картину. Сказано в общем виде о ротном командире: «Созревших барышень кумир…» Включаемая позже всех Харликова будет представлена невестой «переспелых лет». Однако таких новых деталей будет немного; портрет дан подробно и почти исчерпывающе; характеризующие детали будут в основном развиваться и подтверждаться.

В структуре портрета обращает внимание полное отсутствие нейтральных деталей: все они, без исключения, экспрессивны.

Прежде всего — фамилии. Пустяковы, Скотинины, Петушков — тут комментарии излишни, слова говорят за себя; Гвоздин (надо полагать, «гвоздил» своих нищих мужиков). Флянов — самое нейтральное, но в общем контексте тоже неуловимо ироничное!

Есть над чем подумать: рукописную XXXVIII строфу четвертой главы с Дуриной и Мизинчиковым поэт исключил (хотя, вероятно, не единственно из-за имен), здесь же смело пошел на использование «чужого» — классицистского — приема значимых имен-масок. А между тем как аргументированно это сделано! В перечне представлены не придуманные, а заимствованные имена, уже широко известные, привычные читателю. Это Буянов из «Опасного соседа» Василия Львовича Пушкина (как он попал в глухую провинцию, не поясняется). Это Скотинины — подновленные персонажи фонвизинского «Недоросля». Привычные имена — как камертон: под его звучание настроены остальные, и они воспринимаются как самые естественные.

Мало того: вся сцена именин идет под «классицистский», ломоносовский, при этом специально в примечании оговоренный зачин:

Но вот багряною рукою

Заря от утренних долин

Выводит с солнцем за собою

Веселый праздник именин.

Этот веселый пародийный зачин делает тем более оправданным и пародирование классицистских имен-масок.

Однако не будем увлекаться чисто внешним сходством, ибо от классицистского куда более существенно отличие пушкинского изображения. Классицистские имена-маски выполняли роль универсальной характеристики в силу односторонности, однолинейности, статичности изображения характеров. Основная нагрузка пушкинского изображения ложится все-таки не на фамилии, а на лаконичные, но убийственно сильные детали самих характеристик.

Между прочим, наиболее спокойны и нейтральны как раз характеристики «заимствованных» персонажей. Буянов изображен полностью цитатно («как вам, конечно, он знаком») и только внешне. Скотининых «сопровождают» две детали: они «чета седая» и плодовиты. То и другое вполне эффектно. Указание на почтенный возраст прямо протягивает нить к фонвизинскому источнику. Что до непосредственной характеристики, Пушкин от нее воздерживается, как бы отсылая читателей к первоисточникам.

Пустяковых разит однонаправленный эпитет: «толстый» Пустяков — «дородная» супруга; две половины оказываются равновеликими. Гвоздин тоже пригвожден эпитетами, но эпитетами контрастными: он — хозяин и владелец, но хозяин «превосходный», а владелец — «нищих мужиков».

Далее начинает работать внутренняя форма слова. Петухов — в ином контексте могло бы звучать нейтрально; здесь же фамилия дана в уменьшительно-ломкой форме — Петушков. Мало этого: несерьезность, легковесность удваивается, возводится в квадрат — франтик Петушков. Заметим: «франт» на страницах романа встречается неоднократно, в разных контекстах; слово не означает геройства, но может приниматься всерьез. «Франтик Петушков» — иронично без всякой пощады. Разрушительную силу иронии довершает эпитет (это уже возведение в куб, только дроби: чем больше умножений, тем меньше фактический результат): «уездный франтик Петушков»… Вот и получилось нечто крикливое и до невзрачности мелкое.

А потом будет «отставной советник Флянов, / Тяжелый сплетник, старый плут, / Обжора, взяточник и шут». «Тяжелый сплетник», вынесенный в конец строфы, обставлен наиболее «тяжелым» частоколом слов-бичей.

Мозаичный портрет уездного сборища интересен и тем, что он подвижный и разъемный: его детали могут меняться местами, принимая иную конфигурацию и приобретая некоторые новые оттенки.

Вот живописная картинка, когда после утомительного бала гости приспосабливаются на ночлег:

Всё успокоилось: в гостиной

Храпит тяжелый Пустяков

С своей тяжелой половиной.

Гвоздин, Буянов, Петушков

И Флянов, не совсем здоровый,

На стульях улеглись в столовой,

А на полу мосье Трике,

В фуфайке, в старом колпаке.

Не все удостоились чести вторичного упоминания; Гвоздин, Буянов, Петушков «раздеты», т. е. лишены индивидуальных признаков. Поэт на сей раз более лаконичен, зато сохраненные детали ничуть не менее красноречивы. «Толстый» Пустяков и его «дородная» супруга еще более уравнены эпитетом: «тяжелый» Пустяков и его «тяжелая»… половина. Не совсем здоров Флянов — причину угадать нетрудно: он был представлен — «обжора». Существенная метаморфоза произошла с мосье Трике: он был «в очках и рыжем парике» — теперь «в фуфайке, в старом колпаке». Истинный француз! «Плески, клики» за свою галантность он уже с публики сорвал; «Девицы в комнатах Татьяны / И Ольги все объяты сном», — можно убрать до лучших времен рыжий парик…

Да, знакомые все лица — и немножко не те, та же картина — и немного другая, в ином освещении.

Некоторые участники группового портрета предстают и в промежуточных сценах. Особо хочется обратить внимание на две детали. Уже вычленялся сверкающий перифраз, каким был удостоен Петушков: «Парис окружных городков…» Замечательна сама последовательность и настойчивость принятого художественного изображения. «Уездный франтик» вроде бы впервые приподнят — «Парис». Однако приподнят — и резко опущен, для