Все это я знал по восхитительному стихотворению Гумбольдта. «Дядя-арлекин». В те дни, когда семья жила на Уэст-Энд-авеню, его сестрички утром бежали на работу, а Вольдемар-арлекин вставал в одиннадцать. Целый час принимал ванну, брился «жиллеттом», каждый раз новым лезвием, и завтракал. Мать сидела рядом – делала бутерброды, старательно выбирала косточки из жареной рыбы, наливала кофе, а он ел и просматривал газеты. После завтрака Вольдемар брал у матери несколько долларовых бумажек и отчаливал. Единственной темой его разговоров за обедом был спорт – Джимми Уокеры и Элы Смиты. Гумбольдт говорил, что дядю Вольдемара в родственном клане считали образцом американизма. Особенно успешно он играл роль плейбоя перед представительницами прекрасного пола и перед племянником. Когда по радио передавали репортажи с партийных съездов, он, опережая диктора, по памяти перечислял названия штатов: «…Калифорния, Канзас, Кентукки, Колорадо, Коннектикут…» – и слезы выступали у него на глазах от избытка патриотических чувств.

– Мистер Вальд, я приехал поговорить о бумагах, которые оставил Гумбольдт. О них сообщил мне Орландо Хаггинс.

– Знаю, знаю этого каланчу. Но сперва я вот что хочу спросить: имеют эти бумаги ценность или нет?

– Я вот на днях видел в «Таймс» – письмо Роберта Фроста потянуло на восемьсот долларов, – вставил Менаш. – А уж о рукописи Эдгара По и говорить не приходится.

– А что в этих бумагах, мистер Вальд? – спросила Рената.

– Как вам сказать… – протянул дядя Вольдемар. – По правде говоря, я никогда не понимал его писания. И вообще не большой охотник до чтения. Мальчишкой он знаете как дрался: на детской площадке его все боялись, здоровый был. Мог бы стать хорошим спортсменом и выступать в высшей лиге. Вместо этого Гумбольдт занялся какой-то чепухой, ошивался в библиотеке на Сорок второй. Я и оглянуться не успел, как он напечатал заумные стихи в журнале, ну из тех, что без картинок.

– Вольдемар, послушай, – выпятив грудь, свистящей фистулой начал Менаш. – Я Чарли еще мальчонкой знал. И скажу тебе по совести, ему можно доверять. Когда я впервые увидел его, то сказал себе: у этого пацана что на душе, то и на лице. Сейчас он, конечно, постарше, но все равно по сравнению с нами молодцом держится. Давай выкладывай начистоту, чего ты хочешь.

– Сами бумаги, вероятно, мало чего стоят, – сказал я. – Можно, конечно, попытаться продать их, глядишь, какой-нибудь коллекционер купит. Но не исключаю, что в них есть то, что годится для печати.

– Все это пустая сентиментальщина, – заметила Рената. – Как письмо с того света от приятеля.

– Ну а если они все-таки ценны, эти бумаги? – гнул свое Вольдемар, глядя на Ренату. – Не хочу, чтоб меня обдули. Разве мне что-нибудь не положено? Я к тому говорю, на кой мне торчать в этом дурдоме: когда мне показали некролог в «Таймс» – Господи Иисусе! Представляете мое состояние? Как будто собственный сынок умер, и я вообще один остался. Моя плоть и кровь! Я – руки в ноги и в город. Приезжаю в гостиницу, а половины его вещей уже нет. Полицейские и обслуга поживились. Ни наличности, ни машинки, ни авторучки, ни часов – ничего!

– Ты как собака на сене, ни себе, ни другим, – сказал Менаш. – Миллионы тут не светят. Отдай бумаги знающим людям, и дело с концом.

– А ты на меня не дави, приятели мы с тобой или нет? Как хочу, так и поступаю… Я вам откровенно скажу, мистер Ситрин. Я давно мог бы продать эти бумаги. Миллион не миллион, но заработал бы прилично.

– Значит, вы читали их?

– А как же, конечно, читал. Что мне еще делать? Только ни хрена не понял.

– Если бумаги представляют ценность, я вам честно скажу. Можете на меня положиться.

– А что, если пригласить юриста и составить документы?

Узнаю родственную Гумбольдту душу: чуть что – документ. Но и я становлюсь очень убедительным, когда вспыхивает спор. Моя рассудительность растет пропорционально желанию заполучить что-либо. Моему оппоненту начинает казаться, что элементарная справедливость требует незамедлительно удовлетворить мое желание.

– Мы составим любой документ, но сначала я должен ознакомиться с бумагами.

– Тогда читай их здесь, – заявил Вольдемар.

– Ты никогда не отступал, Чарли, – вмешался Менаш. – Принимай вызов.

– Потому как я не мастак по юридической части, – вставил Вольдемар. Мне показалось, что он вот-вот заплачет – так дрожал его голос. Я еще раз подумал, какая же малая малость отделяет его от смерти. Бледный лучик декабрьского солнца на потертом малиновом коврике под ногами словно говорил: «Держись, старина, не плачь». Эти слова донесли до нас сквозь немытое окно неслышимые электромагнитные волны, пришедшие с расстояния девяносто трех миллионов мыслей. Я и сам разволновался. Мне захотелось сказать старику что-то важное, утешающее. Например: «Не горюй, брат, нам всем предстоит пройти врата смерти». Нам всем предстоит вернуть Вселенной взятые на время вещества, из которых мы состоим. И еще скажу, что на том, вероятно, дело не кончается. Мысль о жизни, которую мы ведем, может там причинить нам такую же боль, какую мы испытываем здесь при мысли о смерти.

В конце концов я уломал дядю Вольдемара, и, став на колени, мы начали вытаскивать из-под кровати всякое барахло – стоптанные шлепанцы, старый шар от кегельбана, настольный бейсбол, потрепанную колоду карт, игральные кости с недостающими кубиками, какие-то коробки и чемоданы и, наконец, реликвию, которую я сразу узнал, – Гумбольдтов портфель с обтрепанными ремнями. Набитый до отказа книгами и пузырьками с пилюлями, этот портфель всегда путешествовал с хозяином на заднем сиденье его «бьюика».

– Погоди, мой архив тоже там, – засуетился дядя Вольдемар. – Я сам разберу, а то перепутаешь все.

Рената, тоже на коленях, обтерла бумажной салфеткой пыль с портфеля. «Клинекс» всегда был у нее под рукой. Вольдемар вытащил из портфеля пару-тройку страховых полисов, несколько карточек социального обеспечения, пачку фотографий наездников – верхом на лошадях, – полный, по его уверению, комплект победителей Кентуккийских дерби. Потом, как подслеповатый почтальон, стал медленно перебирать какие-то бесчисленные конверты. «Побыстрее не можешь?» – хотелось крикнуть мне.

– Вот он, – сказал Вольдемар.

На большом тяжелом конверте из оберточной бумаги мелким почерком было написано мое имя.

– Дай посмотреть, что там, – попросила Рената.

– Давай расписку, – пробурчал Вольдемар.

– Конечно. Рената, будь другом, составь текст. От мистера Вольдемара Вальда получил бумаги, завещанные мне фон Гумбольдтом Флейшером, – что-нибудь в этом роде. Я подпишу.

– Какие именно бумаги? – спросила Рената.

– Какие? – отозвался Вольдемар. – Перво-наперво длиннющее личное письмо мистеру Ситрину. Потом два запечатанных конверта, которые я не открывал, потому как это стало бы нарушением авторского права. Так люди говорят. По мне, все это ни хрена не стоит. А там смотри.